Мы остановились в конце дороги. Водитель выпрыгнул из кабины и направился к задней части грузовика, а его товарищ неспешно отошел в сторону с бутылкой в руке, смахнул снег с пенька и присел.
Водитель не заглушил двигателя.
Я отошла на некоторое расстояние, чтобы видеть, что происходит.
Водитель возился с рычагом, торчавшим сбоку грузовика, сразу перед задним колесом. Похоже, он не поддавался, и водитель с раздраженным ворчанием присел на корточки, пытаясь отжать его плечом. Он позвал на помощь своего товарища, но прежде, чем тот успел подняться с места, выпрямился и сдвинул рычаг с места сильным ударом ноги.
Я услышала, как рычаг с громким щелчком встал в другое положение и мотор загудел на другой ноте. Я не поняла, что именно изменилось, – разве только шум двигателя стал глуше.
Мгновением позже послышался другой звук. Он до сих пор звенит у меня в ушах.
Стук, неистовый стук в деревянные стенки фургона.
Водитель взглянул на часы. Казалось, он побледнел. Отошел к своему товарищу, сидевшему на пеньке. Они по очереди прикладывались к бутылке, курили и смотрели в небо.
Стук продолжался. В какой-то момент я заметила, что из выхлопной трубы не выходит газ.
Я повернулась и на неверных ногах пошла в темноту, сгущавшуюся между деревьями, – и шла, шла, покуда не упала. Потом я поднялась на четвереньки и стала блевать, как больной пес, на чистый снег.
По возвращении я увидела, как товарищ водителя выбрасывает пустую бутылку. Он швырнул ее в ров.
Стук прекратился.
Водитель встал и подошел к рычагу, торчавшему перед задним колесом грузовика. Сильным пинком он привел его в прежнее положение. Из выхлопной трубы снова повалил газ.
Тут я увидела легковой автомобиль, стоявший неподалеку. Черный «фольксваген». На переднем сиденье сидели два человека и курили.
Водитель грузовика подошел к дверям фургона и отодвинул щеколды. Я услышала лязг тяжелого железного засова.
В нос ударил тошнотворный запах.
Сидящие в «фольксвагене» видели внутренность фургона. Я не видела; я стояла рядом с кабиной, бессильно привалившись спиной к стволу дерева. Но я видела их лица. В тот момент, когда открылись задние двери, я увидела на этих лицах недоверчивое, зачарованное выражение. Потом лица вновь стали бесстрастными, совершенно непроницаемыми.
Двое мужчин, одетых в комбинезоны, вышли из автомобиля и отбросили в сторону окурки. Они прошли к дверям фургона.
Товарищ водителя, до сих пор сидевший на пеньке, теперь поднялся на ноги и подошел к кабине. Он вытащил из-за сиденья деревянный шест с огромным железным крюком на конце и тоже направился к дверям фургона.
Все они посмотрели на часы. Потом забрались в кузов.
Глава двадцать вторая
Я не вижу побережья, покуда не оказываюсь прямо над ним. Свинцовая облачная пелена застилает солнце. Стало очень холодно.
Неожиданно подо мной открывается темное пространство воды. У меня такое ощущение, будто я лечу за край света, в космос, – наверное, моряки, плывшие с Колумбом, испытывали такое же чувство. Я не сразу узнаю местность. Береговая линия выглядит непривычно. Потом я понимаю, в чем дело.
Между узловатыми пальцами суши натянуты ледяные перепонки. Зеленовато-белый, потусторонний лед. Там, где должно быть море.
На льду стоят люди. Они вышли на него с увязанными в тюки вещами, с тележками и детьми и терпеливо ждут, выстроившись в длинную очередь, словно у хлебного магазина.
Они ждут посадки на пароходы.
К заливу направляются три стареньких, потрепанных парома. Гораздо дальше, на самой границе моего поля зрения, более крупное судно – вероятно, эсминец – идет на всех парах к Любеку в поисках безопасности.
Люди на льду смотрят вверх. Но не на нас.
Я отупела от усталости и, конечно, ничего не слышу из-за рева двигателя.
Два русских самолета пролетают в тридцати метрах передо мной, и из-под их крыльев падают черные бомбы. Самолеты явно выполняют некий отработанный маневр. Они целятся не в беженцев. Они кладут свои черные яйца в бледном воздухе, и яйца стремительно летят вниз, вниз и пробивают зеленовато-белый лед, в котором разверзаются темные провалы. От них во все стороны расходятся широкие трещины, и темная вода разливается по ледяному полю, покуда оно не раскалывается на островки, на которых толпятся люди, – а потом и сами льдины начинают медленно идти ко дну.
Закончив бомбардировку, самолеты набирают высоту и устремляются в сторону моря, где борются с волнами паромы.
Я поворачиваю на запад и лечу вдоль береговой линии в поисках укрытия от этого смертоносного неба.
Мне нашлось место на бомбардировщике, возвращавшемся в Германию двенадцатью часами раньше самолета, на котором меня предполагали отправить.
Я ни с кем не разговаривала по своем возвращении. На самом деле я едва замечала окружающих людей. А если и замечала, они проходили перед моими глазами подобно плоским фигурам на экране. Я удивлялась, когда слышала их разговоры. Я смотрела на них и думала: если бы вы видели то, что видела я, вы не разгуливали бы по улицам так спокойно, вы не считали бы нужным тратить время на пререкания с продавцом газет.
Я много лет ходила по тонкому льду. И тысячи людей ходили вместе со мной: нам больше ничего не оставалось. Но под нашими ногами все время находилась холодная темная бездна. Безмерная. Невообразимая.
– Я видела одну операцию, проводившуюся в сорока пяти километрах к западу отсюда, и хотела бы получить от вас объяснения, – сказала я фон Грейму.
Он надевал шинель, собираясь выйти на улицу. Он застыл, наполовину засунув руку в рукав, и сказал:
– Вы не имели права находиться там.
– Тем не менее я там была. Генерал, вам известно, что немецкие солдаты сгоняют местных жителей в фургоны и отравляют газом?
– Боже мой, – сказал он. – О господи боже мой. – Он снял шинель, швырнул ее на стол и в ярости повернулся ко мне. – Ну почему вы суетесь не в свои дела?
Мне показалось, что я впервые его вижу.
– Вы ведь все знаете, верно? – спросила я.
– Тот сектор находится в юрисдикции СС. Военно-воздушные силы уже давно передислоцировались оттуда.
– Какая разница, в чьей он юрисдикции?
– Не болтайте глупостей! Сектор находится под контролем СС, и я не отвечаю за то, что там происходит.
– Так вы знаете, что там происходит?
– Откуда мне знать, знаю ли я? СС делают все, что считают нужным, вам это известно. Они отчитываются только перед Гиммлером и ни перед кем другим.
– А перед кем отчитываются ваши люди?
– Прошу прощения?
