– Ваши подчиненные служат в этих частях особого назначения. Вы несете ответственность за их деяния или нет?
– Это меня не касается.
– Очень даже касается! Вы сотрудничаете с СС?
– Я не сотрудничаю с СС! Я командую оперативными частями военно-воздушных сил, а вы в данный момент мешаете мне выполнять мои обязанности.
– Генерал. – Я схватилась за спинку стула, поскольку у меня закружилась голова и потемнело в глазах. – Вы знаете, что я видела?
– Нет. – У него было каменное выражение лица. – И знать не желаю.
На пути в Берлин, где мне предстояло вернуться к прежней жизни, я почувствовала страшную усталость. Самые простые дела, казалось, требовали от меня колоссальных усилий.
Через день-другой с великой неохотой (мой ум не желал ни на чем сосредоточиваться, он желал просто парить в пустоте) я вернулась к мыслям о полетах. Мне следовало привести себя в форму, чтобы приступить к работе.
Спазмы скрутили желудок, и тошнота подступила к горлу. Я добралась до ванной, и меня вырвало. Почти весь день я пролежала в постели, с ужасающей ясностью понимая, что не могу вернуться к своим обязанностям летчика.
Я не могла отрешиться от всего, что теперь знала. Все самолеты имели прямое отношение к грязным целям, преследовавшимся военно-воздушными силами на востоке. Некогда мне казалось, что самолеты находятся вне политики. Позже, когда я уже много чего узнала, они по-прежнему казались мне невинными творениями человеческого разума. Теперь я так не думала. И «комет» – самый соблазнительный и притягательный из всех – был самым страшным. Эта самонадеянность, эта головокружительная скорость, эта немыслимая крутизна набора высоты. Это настойчивое требование смерти. Теперь я знала, что такое самолеты. В выражении Дитера «безжалостность к себе» крылся тайный, отвратительный смысл.
Много дней подряд я просто слонялась по квартире: брала в руки книги, клала их обратно и тупо смотрела в окно.
Однажды вечером я нашла в буфете непочатую бутылку бренди, которая стояла там уже три года. Я открыла ее и выпила. Сколько именно я выпила, не знаю. Когда я очнулась на следующее утро, распростертая навзничь на ковре, откупоренная бутылка лежала на краю стола, под которым на полу растеклась лужица коричневой вязкой жидкости.
Я прибралась в комнате, мысленно отметив, что похмельная головная боль ничуть не легче той, что преследовала меня на протяжении многих месяцев после крушения, но другого рода: такая резкая и пульсирующая. Я вышла прогуляться и настолько потеряла ориентацию в пространстве, что по возвращении попыталась войти в квартиру этажом ниже – к великому своему смущению и столь же великому удивлению соседки снизу, которая как раз поднималась вслед за мной по лестнице. Потом, за неимением других дел, я легла в постель, где и провалялась весь день.
Со мной еще никогда такого не случалось: чтобы напиться до беспамятства, ломиться в чужую квартиру, проваляться весь день в постели, не будучи больной. В целом это представлялось неплохим достижением, но в тот момент лишь усугубляло мою депрессию.
Город лежал в руинах, а отдельные кварталы так и вовсе были стерты с лица земли. Берлин возвратился к тому, с чего начинался: кирпичи, камни, стропильные бревна, обнаженные трубы водопроводных магистралей, широкие пустыри. Чтобы привести город в такое состояние, английские самолеты бомбили его каждый день, а американские – каждую ночь. Воздушные налеты продолжались по два-три часа, иногда дольше. Люди сидели в темных подвалах с сотрясающимися стенами, которые в любую минуту могли обрушиться и погрести всех под собой, и старались не терять головы. Они выходили из подвалов к новым развалинам и шли на работу, если еще было куда идти. Или отправлялись на поиски родных и близких, надеясь не обнаружить на месте своего дома дымящуюся груду кирпичей и команду пожарных, пытающихся достать из-под завалов раненых.
Однажды, идя по лежащему в руинах городу, я вдруг осознала, насколько сильны духом простые люди. Все они недосыпали. Все недоедали. Зачастую им не хватало воды. Но они продолжали жить.
Правда, другого выбора у них не оставалось. Но все равно я восхищалась их мужеством. Желание сделать что-нибудь полезное помогло мне выйти из апатии.
Ближайший палаточный лагерь для людей, оставшихся без крова, находился в трех милях от моего дома. После мощного воздушного налета на Тиргартен автобусы не ходили, поэтому я отправилась туда пешком.
Некоторые улицы были заставлены мебелью. Буфеты, кухонные плиты, столы и стулья стояли посреди проезжей части, усыпанной обломками досок и кусками штукатурки, а между ними бродили люди с потрясенными лицами, очевидно пытаясь найти свои вещи. В конце одной улицы стояла лошадь, запряженная в телегу, нагруженную домашней утварью. Истощенного вида мужчина в обмотанном вокруг шеи клетчатом шарфе пробирался между завалами, толкая полную книг детскую коляску, и разговаривал сам с собой в безумии горя.
На стенах разбомбленных домов я видела написанные мелом сообщения вроде следующих: «Все, сидевшие в этом бомбоубежище, остались живы», или «Шмидты уехали в Потсдам», или «Грета, где ты?» Дальше дорога была залита водой. В воде играли оборванные дети. Полицейский кричал на них, пытаясь прогнать, но они не обращали на него внимания. После бомбежек стали появляться беспризорники. Очевидно, они жили в развалинах, добывая средства к жизни сомнительными способами, покуда не попадали под опеку какой-нибудь благотворительной организации.
Палаточный городок размещался на площади акров в десять. Мусор и щебень сгребли к краям участка, и он уже начинал превращаться в море грязи. В попытке остановить этот процесс раскисшую землю местами заваливали сеном.
Круглые палатки, достаточно просторные, чтобы вместить семью, стояли рядами, покрытые маскировочными сетями; они походили на россыпь поганок с сетками для волос на шляпках. Между палатками бродили тысячи берлинцев. Все они выглядели потерянными или сбитыми с толку, словно не понимали, каким образом они вдруг оказались посреди утопающего в грязи палаточного лагеря, с бумажными стаканчиками бульона в руках, одетые в деловые костюмы.
Я двинулась на сладковатый запах дыма и вышла к костру, горевшему в проходе между жилыми палатками и большим шатром. Похоже, разводить костры здесь запрещалось. Дородный мужчина в форме указывал обличающим перстом на костер и гневно выговаривал семье, разжегшей его.
Я вошла в шатер. По всей длине помещения там стояли столы, за которыми сидели люди, внимательно просматривавшие документы. По другую сторону столов томились в ожидании своей очереди владельцы документов.
Один из чиновников говорил мужчине, стоявшему перед ним:
– Но почему ваш дед изменил имя, если он не был евреем?
– Потому что он был венгром, и его имя никто не мог выговорить, – ответил мужчина. У него был смятенный вид.
– Ваше имя? – рявкнул чиновник, обращаясь ко мне.
– Я пришла узнать, не могу ли я быть полезна.
