— Помилуйте, хозяин! — Не мешкая, Ираида Петровна привычно бухнулась на колени. — Да там же все мягонькое, хлебушек, яичко…
— Значит, решилась на покушение? А я ли тебя не кормил, не берег, подлую тварь? И вот она, значит, твоя благодарность. Что ж, ступай на кухню, жди казни. Теперь уж не отвертишься.
— За что, Елизар Суренович, родненький! — возопила страдалица, прекрасно сознавая, что вдруг очутилась на волосок от исполнения шутливого приговора. — Да разве я… да хоть по кровиночке солью… Зубик-то мигом поправим. У меня врач есть…
— Всякого ожидал злодейства, но чтобы так высоко замахнулась… Тебе где сказано быть?
Ухватя двумя руками поднос, он метнул его в Ираиду Петровну, но промахнулся. Только зря молоко пролил на одеяло. Уже от двери Ираида Петровна простонала:
— Христом Богом заклинаю! Ничего такого! Хлебушек, молочко, яичко…
В теплой ванне, размягчась от хвойного духа, Елизар Суренович задумался о вечном. Недобрые предчувствия по-прежнему теснились серой стеной, корчили рожи из минувших лет. Судя по всему, век подступал к пределу. Ну, сколько еще там осталось — десять, пятнадцать, двадцать лет, не более того. А что успел сделать? Оценят ли потомки его тяжкие труды? Или придут какие-нибудь Жирики с Руцкими и устроят похабное судилище, где предстанет он злобным чудовищем, обуянным алчностью, похотью и себялюбием? Разумеется, новые фарисеи посулят народу жирный пирог, разделенный на равные доли для всех. Народ низок и подл, он заново клюнет на нищую приманку. Как далеко еще до колокольного звона, которым почтит его память страна.
Сомнения терзали Благовестова, и ему хотелось уснуть. Если начать сначала, он бы начал теперь не с капитала, а с идеи. Капитал прокормит, даст власть, но без идеи он мертв. Чтобы слепить из вечно ноющей и всем недовольной черни крепкое, неодолимое государство, мало разделить ее на рабов и надсмотрщиков, надобно в каждую башку вколотить колдовское, жизнеутверждающее слово, а такого слова Благовестов не знал и, пожалуй, не узнает уже никогда. Большевики, как во всем остальном, пошли на подлог, стибрили идею Спасителя, облекли ее в алые одежды, подрумянили ее лик, но потому и удержались недолго, что слово их было воровским. И царствие ихнее было полно смуты, обмана и крови.
Ираидка стенала под вешалкой, примостившись на коврике, как побитая собачонка.
— Ты еще живая? — подивился Благовестов и прошествовал в кабинет, закутавшись в теплый, душистый персидский халат. Позвонил в охрану и велел подавать лимузин. Решил удалиться в Барвиху, погреться денька два на солнышке, чтобы утихомирить расшалившиеся нервы. Неотложных дел у него не было: империя давно не нуждалась в каждодневном и строгом присмотре. Капитал, накопив силу, работал уже как бы сам на себя по Марксову закону разбухания средств. Сотни грамотных, вышколенных людей лишь следили за тем, чтобы в своем плавном течении он не выплеснулся из берегов.
Но что толку в капитале, если он не обслуживает идею. Слишком поздно он понял то, о чем следовало догадаться еще в студенческие годы. Как великие цивилизации гибли от пресыщения, так огромные состояния, не скрепленные общим замыслом творца, достигнув критической отметки, вдруг растекались на множество ручейков, распылялись, уходили в песок, оставляя на том месте, где царили, выжженную пустыню, как прохудившийся атомный реактор, из которого в разные стороны ринулась неуправляемая смертоносная энергия.
Благовестов продолжал размышлять об этом уже в удобном кресле выполненного по индивидуальному заказу «шевроле». На заднем сиденье скорчилась между двух охранников сразу постаревшая на десять лет Ираида Петровна, которой он объявил, что окончательный приговор вынесет ей на даче и гам же приведет его в исполнение. Время от времени Ираида Петровна застенчиво икала, как девочка, объевшаяся шоколада, и один из охранников по указу хозяина отвешивал ей звонкую очередную плюху.
— Пойми и то, Ираидка, не оборачиваясь, проворчал Благовестов, — хоть тебя жалко, но терпеть твои выходки больше нет мочи. Сколько раз я тебя прощал, ну-ка, подсчитай!
— Может, скорлупка попалась от яичка, — заторможенно бубнила страдалица. — Так ведь я через ситечко просеяла.
Охранников Елизар Суренович по именам не помнил, хотя знал в лицо: оба хорошие, кремневые ребята, зато с водителем Мишей Фирсовым поездил немало, ценил его за преданность и удивительную сноровку в механике. В автомобильном деле у него не бывало осечек. От одного его прицельного взгляда любой движок начинал возбужденно фыркать.
— Вот, Миша, какие дела, — обратился к нему Благовестов. — Не знаю, куда деть эту старую рухлядь. У тебя, кажется, двое детишек?
— Теперь уж трое.
— Да? — обрадовался Благовестов. — Может, заберешь ее у меня? Подмогнет, когда надо. Полы помыть или одежонку простирнуть. На черную работу еще сгодится. А так куда ее? Хотел в болоте утопить, лягушек жалко. Передохнут все от ее смрада.
Миша Фирсов был хорошо воспитан и умел поддержать деликатный разговор, но не всякий.
— Как прикажете, конечно, шеф. Однако особой надобности не имею. Пока еще супруга с хозяйством справляется.
— Видишь, подлюка, — огорчился Благовестов, — никому ты не нужна. А ведь у меня была как у Христа за пазухой. Оклад хороший, дополнительный паек. Любая бы за счастье почла. Так нет, уж точно говорят: черного кобеля не отмоешь добела.
— Сливки из пакета, закупоренные. Тоже их сквозь марлечку процедила.
— Ничего, — утешил Елизар Суренович, — будут тебе скоро и сливки, и марлечка.
Выехали на загородное шоссе и за Раздорами свернули на малую, боковую дорогу. Денек разгулялся чуть-чуть моросящий, но светлый, с игривым солнышком. За километр от дачи на дороге образовался затор. То ли ветром, то ли злым умыслом поперек проезда повалило сухую березу. Возле нее с потерянным видом копошился мужичок в ватнике. Его задрипанный «Запорожец» уперся носом почти в самое дерево. Увидя «шевроле», мужичок радостно замахал руками: помогите, дескать, спихнуть орясину.
Вот они, предчувствия, и сбылись, холодно подумал Благовестов. Волчьим нюхом он почуял ловушку. Миша Фирсов, притормозив метрах в десяти, смотрел на него вопросительно. Первым поползновением Благовестова было повернуть назад: не пытать понапрасну судьбу, она и так достаточно пытана. Но что-то помешало. Какая-то звонкая птичья нота, под стать солнечному полудню, ворохнулась в душе. Слишком уж радужно парило в небесах, и так безобиден, улыбчив, уместен был корявый мужичок на зеленом поле.
— Обыщите, — обернулся Благовестов к боевикам, — и сюда его.
Мужичок в руках опытных оперов задергался как от щекотки, но получив пару тычков под ребра, перестал верещать и понуро пошкандыбал за ними к машине. Он был явно напуган.
— Ираидка, гляди зорче. Не твой ли клиент?
Благовестов нажал кнопку, приспустил створку бронированной дверцы. Вместе со стрекотанием кузнечиков в салон вплыл густой запах свежего навозца. У мужика было плоское, невыразительное лицо деревенского мученика, и хотя он был напуган, но казалось, еще не вполне очухался со вчерашней гулянки. Весь вид помятый, похмельный.
