— Ты какая-то, Плахова, все же чумная. Повредила чего-то самое важное Петуху. Он вот сейчас из ванной придет, и я тебе не завидую.
Таня сказала:
— Вы, мальчики, уже себе могилку вырыли. Но если заплатите каждый по гранду, я вас не выдам.
— Даже не смешно, — удивился Пятаков. — Может, тебе смешно, Стас?
— Не пойму, искренне признался Гамаюнов. Из-за какого-то лопаря терпишь муки. Какой в этом смысл? Ты же шлюха обыкновенная. Не пойму.
— Она деревенская, — заметил Пятаков, отхлебнув из бокала. — У них у всех три извилины. Их всех надо давить, как клопов. Лимита вшивая… Эй, Петух, ты где?! Давай за работу. Потом мы тебе другие яйца приклеим.
Петух явился хмурый, озабоченный. Ни на кого не глядя, подскочил к Плаховой и с ходу врубил ей правого крюка. Комната подскочила и заискрилась.
— Эй, полегче! — крикнул Пятаков. — Успеешь замочить. Ты за язык подергай.
Но Петух не на шутку разошелся, бил и пинал без роздыху в мягкое, податливое тело, пока Стас не кинулся на него сзади, не оттащил. Но Тане Плаховой было уже все безразлично. Потихоньку, с громадным облегчением ее душа потянулась в иные пределы. Еще долго они колготились над ней, прижигали, резали бритвой, а она лишь улыбалась мучителям жуткой приветливой улыбкой. Боль перекинулась тонким мостиком на укромную, солнечную поляну, где осталась она наедине со своим милым. Неумолчно гомонили синички в разбитой голове. Вдовкин, печально склонясь, поцеловал ее растерзанную грудь. «Как же так, родная?! — укорил он. — Мы же договаривались уехать в Торжок». — «Ничего не поделаешь, беги один», — шепнула она, не размыкая губ, и безмятежная, счастливая поплыла в страну, откуда нет возврата.
12
Елизар Суренович Благовестов день начал скверно. Забот у него не было никаких, но одолевали предчувствия. Ему не нравилось, что к власти поперли новые люди, вроде этого дешевого клоуна Жириновского. Он был хотя и клоун, но за ним было трудно уследить. Накануне Елизар Суренович с острым любопытством прокрутил на домашнем экране ленту, где были засняты подробности вояжа Жириновского в Германию и Сербию. За границей этот откормленный, циничный политикан с непомерно разросшейся половой шишкой вел себя так, словно за ним стояли, по меньшей мере, капиталы Моргана. Точно так же вел он себя и дома. Если это был блеф, то Жирик играл вполне профессионально. Он делал ставку на безумие черни. В стране, где народишко был обречен на вымирание, это был самый верный для политика ход. Вынырнув откуда-то сбоку, вероятно из тайных коридоров КГБ или ЦРУ, Жирик в мгновение ока очутился почти у самого верха иерархической пирамиды. Он пер нахрапом, и никто его не останавливал. Что за этим стояло или кто за этим стоял? Даже раболепное, пропрезидентское телевидение как бы с дальним, коварным умыслом демонстрировало самые выигрышные его эскапады, естественно, иронически их комментируя и стращая обывателя явлением нового Гитлера. Результат был, разумеется, обратный. Чернь обожала его за буйство и удаль и за то, что он обещал расправиться с ее кровными обидчиками. Голодному он обещал сытость, пьянице — водку, бабе — мужика. Популярные журналисты, чванливые, как всякий лакей, вдруг точно разом утратили рассудок и азартно подбрасывали полешки в костер его популярности, объявляя его то евреем, то фашистом, то обыкновенным прохвостом. Все это, конечно, не могло быть простой случайностью, хотя могло быть отвлекающим маневром. Но тогда опять же чьим?
Благовестов был в том возрасте, когда человек поневоле начинает отставать от ритма жизни и обвиняет в этом не себя, а самою жизнь. Его вполне устраивала смычка партийных боровиков типа Черномырдина и Ельцина с молодыми, самолюбивыми пустозвонами вроде Генки Бурбулиса, но с появлением Жирика и подобных ему фигур он как-то не успел сообразоваться. То есть он понимал, что придется их перекупать, но испытывал некоторые затруднения в определении цены. Чтобы точно назвать цену, надо было выяснить, кто их купил до него, а тут пока все концы были упрятаны в воду.
Утром он проснулся тяжелый, с набрякшей печенью, с горькой слизью во рту. Вспомнил, что в квартире осталась почивать Ираида Петровна, и это тоже было неприятно. Пробуждение было для него актом интимным, сокровенным, сродни акту творчества, и он привык наслаждаться им в одиночестве. Чужое дыхание в квартире, пусть за пятью дверями, ему досаждало. Ночью неистовая майорша делала ему растирания, массажировала поясницу, ублажала каждый позвонок, и в этих услугах, надо отдать ей должное, она была незаменима. Классные мастера, знаменитости не годились ей в подметки. Бешеная Ираидка обладала какой-то необъяснимой сноровкой, ее неутомимые пальцы владели тайной электричества. Полчаса ее страстных усилий, и он оживал. Во время сеанса Ираидка пыхтела так зловеще, что казалось, лопнет от натуги, и он подозревал, что она испытывала при этом ощущения, близкие к оргазму. Расслабленный, утомленный трудным днем, Благовестов поддался на ее мольбы и разрешил прикорнуть в коридоре на раскладушке, а сейчас утром не мог понять, что за глупость на него накатила. Мимолетное отступление от правил — еще один грозный признак старости.
Благовестов, ворча, нажал красную кнопку над головой, и где-то в глубине квартиры отозвался мелодичный звонок, пробулькавший утреннюю зарю. Ираидка явилась мгновенно, гладко причесанная, в строевой униформе, готовая к немедленному действию. Топталась в дверях, как кобылица перед выгоном. Несколько мгновений Благовестов придирчиво ее разглядывал.
— Молоко, мед, овсянку! Живо! Ванну приготовь.
Пока она выполняла распоряжения, Благовестов с гримасой отвращения изучал свой выпуклый, мускулистый живот, но остался доволен. Новых жировых складок не обнаружил. Через силу выполнил два-три дыхательных упражнения.
Вернулась Ираидка и умастила перед ним поднос с завтраком. Капризно все оглядев, Благовестов пробурчал:
— Ну и дура ты, Ираидка! За всю жизнь не научилась гренки обжаривать.
— Все как обычно, — обиделась Ираида Петровна. — Один желток, сливки и пять капель ликера. Вам разве можно угодить?
— Заткнись и сядь!
Проглотив пару ложек овсянки и с удовольствием отхлебнув горячего молока, он, метнув на Ираиду Петровну угрожающий взгляд, сунул в рот гренок, предварительно обмакнув его в мед. Это была роковая минута. Хрустнув гренком, Елизар Петрович окостенел. На его лице не шевельнулся ни один мускул. В позе восточного мудреца, в глубокой задумчивости он глядел на стену, где на синем коврике резвился белый голубь с голубкой.
— Что с вами, Елизар Суренович? — обмерев, выдохнула Ираида Петровна.
Вдоволь налюбовавшись на голубков. Елизар Суренович залез в рот пальцем, долго там ковырялся и вместе с гренком выудил обломок фарфоровой коронки. Бледный кристаллик на ладони он разглядывал столько же времени, сколько перед этим голубков. Для несчастной Ираиды Петровны минуты вытянулись в вечность.
— Это не я! — сказала она сипло. Наконец он перевел на нее печальный взгляд.
— Ну вот и все, Ираидка. Кончилась твоя поганая жизнь!
