вне зависимости от того, предстает это зло в обличье человека или в каком-то другом. Не говоря уже о том, что на мне тоже лежит… часть ответственности за происходящее.
– Нет, нет, – возразила я. – Я носилась с этой идеей как одержимая. Я получила грант. Я затянула тебя. Но то, чем ты занималась, – это всего лишь работа.
– По крайней мере я получала за нее деньги, – согласилась Сафи. – Черт с ним, давайте просто сделаем то, что нужно, и скажем, что мы квиты.
Мы встали, и через заднюю дверь проскользнули во внутренний дворик. Сафи взяла меня за руку и вывела в переулок, по которому мы двинулись бодрой рысцой. Дойдя до Макклоу, поймали такси. Мы уже сидели в машине, когда мой телефон зазвонил. Разумеется, это был Саймон. Я нажала кнопку отбоя, потом еще раз и еще. Тогда он перешел на сообщения, каждое из которых сопровождалось нетерпеливым сердитым звяканьем. «Луиз, не делай этого. Луиз, остановись. Луиз, я тебя люблю. Луиз, подожди, черт тебя подери». Наконец я поднесла телефон к губам и продиктовала голосовое сообщение: «Прости, но иначе нельзя. Люблю тебя», отправила его Саймону и выключила телефон.
Движение в субботний вечер оказалось более интенсивным, чем мы рассчитывали. Я беззвучно выругалась, когда машина застряла в очередной пробке.
– Сколько времени? – спросила я у Сафи, силуэт которой был едва различим на фоне окна, за которым полыхали огни Чайна-тауна.
– Девятнадцать пятьдесят три.
– Того и гляди не успеем.
– Ничего, успеем. Вы же знаете Вроба. Он любит трепать языком. Наверняка его вступительное слово будет длиннющим, и потом… – Сафи снова вздохнула. – Хотя, возможно, он сам не знает, что натворил. Госпожа Полудня не коснулась его, как коснулась миссис Уиткомб, Сидло… или вас. Возможно, он даже не узнал ее на той картине, что нарисована на стене Уксусного дома. Для него это всего лишь фильм, и ничего больше.
Любопытно, что думает о нашем разговоре водитель такси, пронеслось у меня в голове. Наверное, принимает нас за чокнутых. А может, просто не слушает.
– Может, ты и права, – кивнула я. – Но я все же думаю, Она не позволит ему… считать это всего лишь фильмом. Черт, он украл вещь, которую Она рассчитывала использовать, как собственную Библию, как ворота в реальный мир. Украл и выдал за свою. Наверняка Она в бешенстве. С подобным неуважением Она вряд ли готова смириться.
Несомненно, я произносила слово «Она» с большой буквы, причем делала это машинально, даже не задумываясь. Господи боже, я стала говорить, как уроженка Дзенгаста.
– Мне кажется, что слово «неуважение» не слишком здесь подходит, – заметила Сафи. – Конечно, поведение Вроба ей вряд ли понравится. Но таких людей, как он, множество… людей, которые не исполняют свое предназначение, пренебрегают своими обязанностями. Людей, у которых нет призвания. – Сафи помолчала. – С другой стороны, много ли в этом мире людей, которые знают, для чего они предназначены? – Она судорожно сглотнула. – Я, например, этого не знаю. Что касается Госпожи Полудня… Она не Иисус и не Дева Мария, в ее церкви нет благодати. Она не способна ни забывать, ни прощать.
Я вздохнула и ощутила, как дрожь сотрясает мою грудь, внезапно ставшую ватной. Затем прошептала так тихо, что сама едва слышала собственные слова.
– Ну, если говорить откровенно, я не могу ни в чем Ее упрекнуть. Признаюсь, мой бедный мозг не в силах разобраться во всей этой путанице.
Было две минуты девятого, когда мы вышли из такси в начале Огуст-авеню; вечер пронзал непривычным для ноября холодом. Улицы были пусты, и я различала лишь темноту, перемежающуюся квадратами ярко-желтого света. Сафи расплатилась, такси сорвалось с места и умчалось; водитель явно был рад, что отделался от парочки безумных женщин… А может, ему просто передалась наша тревога. Холодный воздух был пронизан напряжением, беззвездное небо походило на плохо надутый резиновый шарик, неровный, пятнистый, тонкий.
– Идем, – скомандовала Сафи и сжала мое запястье, в точности так, как я множество раз сжимала запястье Кларка, приговаривая при этом: хватит валять дурака, нам надо спешить. Я старалась идти как можно быстрее, доверяя руке Сафи и иногда спотыкаясь. Однажды я даже упала, сильно ушибив колено, но адреналин, бушевавший у меня в крови, заглушил боль, и я вскочила на ноги прежде, чем Сафи успела остановиться.
– Ничего страшного, идем, – пробормотала я, и мы продолжили наш бег. По мере того как мы приближались к студии «Урсулайн», шум Колледж-стрит становился сильнее и все же оставался до странности далеким. Возможно, нам встречались другие люди, но я их не видела и не слышала; звук моего собственного прерывистого дыхания заглушал все прочие звуки. Мне казалось, мы одни в городе, опустевшем, как все пост-апокалиптические города: Атланта из «Ходячих мертвецов», Лондон из «28 дней спустя».
(Впрочем, на самом деле ни один из них не был пустым. В этом скрывался особый смысл.)
Здание, в котором находилась студия «Урсулайн», я узнала не по форме, а по особому свойству исходившего от него света: сквозь черные квадраты штор на верхнем этаже просачивалось неровное мерцание, говорившее о том, что там демонстрируется фильм. Мы остановились, с ужасом глядя наверх.
– Черт, они уже начали! – сказала я, с трудом отдышавшись. – Бежим наверх!
Сафи выпустила мою руку. До меня донесся грохот, стук и дребезжание.
– Дверь заперта! – сообщила она.
– Это дверь в велосипедную мастерскую. Надо подняться по пожарной лестнице… Кажется, она где-то слева… Нет, справа… – Шаги Сафи отдалились, и я испуганно воскликнула: – Умоляю, не бросай меня!
– Черт, прости!
Ее рука вновь схватила мою, и я крепко сжала ее, слишком испуганная, чтобы испытывать стыд.
Грохоча по железным ступенькам, мы поднялись на площадку. Перед нами возник вытянутый прямоугольник света, имевшего странный свинцовый оттенок. Дверь в студию была приоткрыта. Короткий коридор вел к двойным дверям, между швами которых танцевали мерцающие лучи.
Рассказ занимает слишком много времени. В действительности все происходило гораздо быстрее.
Звуки, долетевшие до меня, были мне уже знакомы по моим снам: глухой звон колокола, медленный, леденящий душу звон; быстрое, испуганное дыхание, с хрипом втягивающее воздух. Грохот, такой сильный, что казалось, его издает несущийся по рельсам поезд, а не пленка, проходящая через катушки проектора. Ко всему этому примешивался слабый жестяной звук граммофонной записи, хотя я точно знала, что фильм должен быть немым – покрытая нитратом серебра пленка, которую держал в руках Сидло, не имела дорожки для записи звука. Каким-то непостижимым образом над всем этим шумом, поглощая и окружая его, господствовала абсолютная тишина зачарованной фильмом аудитории, замершей как кролик перед
