будут же европейцы, оспаривая выгоды в Китае, приводить как довод для конфликтов и войн пейзажи неба. Неужели Николай Николаевич об этом знает и все это предвидит и поэтому так ненавидит англичан?
Энн полагала, что европейцы пробудят в китайцах чувство человеческого и национальной гордости, внушат им гуманность, спасут их народы, дадут им европейское образование. А смысл сближения Китая с Европой не в этом. Он представил себе Энн, преисполненный к ней чувства благодарности.
Все силы Азии и Европы тесно сплетаются в этих местах. И все это овеяно ароматом. Запах опиума для смерти и для души…
О. этот запах опиума, опять он так дурманит! Не сам слабый запах, он слаб, а воспоминания, вызванные им. Они заманивают в дальний мир жарких ночей Южного Креста, где нужно жертвовать собой за освобождение угнетенных и женщин, в мир английских хриплых пушек и бомбардировок с самых современных эскадр.
Что же упрекать меня, что похож на американца или на китайца? Наши чиновники при всей значительности своей дразнятся при случае, как уличные мальчишки или как школьники — готовы дразнить любого, кто на них хоть чем-нибудь не похож. Разве я хотел не походить на себя, нарочно так поступал и жил, чтобы стать похожим не на себя, а на какого-то заморского? Нет, господа, по службе я бывал в разных обстоятельствах, которые обязывали меня среди других народов держаться порядочным человеком и считаться с условиями, в которые я попадал. Не лез в чужой монастырь со своим уставом. А потом привыкал к своему снова. Но как же, мол, это все к вам от них пристало? Почему к другим не пристало? Ведь это надо научиться по-китайски с английским акцентом. Да так и пристало; есть, верно, натуры, которые уж так устроены, что не могут и не хотят познавать, а есть другие, которые всем интересуются, — они на все отзывчивы и к ним все льнет, и впечатления, и люди.
Вот соприкосновение с другими народами и оставляет на них след, им самим поначалу не видимый, а заметный лишь со стороны гимназистам младшеклассникам. А есть натуры, которые пойдут по всему свету, и им на все наплевать, кроме рюмки и паба. И так же рюмкой и дубовой руганью при всяком удобном случае будут матерно оживлять свой ум и интересы, служить во всех странах одинаково, не обращая никакого внимания на окружающих. Такие есть и матросы, и министры.
А если уж им придется встречаться с женщинами, то тут они, может быть, и не ударят лицом в грязь, но душа их как оставалась не тронута чувством, так и останется. А если и тронется, то они пропьют, проиграют в карты.
Видно, природа знала, что делала. Они разницы в людях не знают и готовы слить все народы в одно стадо существ. И женщины для них все одинаковы, «все потеряны», как говаривают эти рыцари патриотизма. А вот сами женщины: и дамы, и бабы, и русские, и китаянки на этот счет разборчивы.
— По службе ничего подобного не разрешайте себе. — наставлял Муравьев. — Вы натура художественная и разведывательная. Это близко шпионажу не в истребительном, но в возвышенном смысле. Язык держите за зубами, мой друг! Иначе люди не смогут такое понять!
Он выходил подышать. Ему не хотелось покидать палубу и лезть в дым. Он задержался после того, как все вызванные офицеры и свита ссыпались по трапу палубы в салон, где в плаваниях задавались общие обеды, как у Наполеона на «Виктории» для героев-сподвижников, и где кормили вкусней, чем в кают-компании. Но где сейчас ждала куча бумаг, не креветки, вермут и лангусты, а казенное дело без пейзажа, с цифрами, градусами, минутами, секундами. Горы, темнея гасили небо, словно спектакль закончился с уходом молодежи. Чуть похолодало, сквозь белый мундир почувствовалась свежесть. Горы чернелись, сбегаясь. Слева Русский остров подошел поближе к материку, словно скалы пролива собрались стиснуть и зажать Николая Николаевича или, по крайней мере, как он сам подумал, прищемить ему язык за невоздержанность со своими собственными единомышленниками. Эта похвальба, игра в красивый радикализм, но — бог знает…
Муравьев спустился в салон и посмотрел на карты. Они были заранее разложены так, что получалась единая карта всего, что было вокруг.
Где порфир, где мрамор, где вкрапления халцедона и оникса, где сапфирин, где железняк? Где все эти алмазы в каменных пещерах, как бубнил, вернувшись, Римский-Корсаков и хотел брата вундеркинда музыканта уговорить написать об этих скалах оперу. Где пещера, про которую рассказывал Сибирцев? Где здесь жили народы, создавшие свою Грецию, и все покинули, разуверившись в культуре.
Согнувшись над огромным обеденным столом в своем салоне для приемов, облокотившись и избрав удобную позицию так, что виден был весь стол с огромным, сложенным из листов, чертежом изрезанных берегов, бухт и заливов. Муравьев долго стоял как очарованный. Затем взял указку и, встав коленом на стул, заняв еще более удобную позицию, выслушивал, по мере того, как указка пошла по карте, объяснения офицеров, производивших все эти описи. Офицеры, не перебивая друг друга, перенимали по очереди друг от друга обязанность излагать все по той описи, которую исполняли.
Начал объяснения Арефьев по карте, которую тотчас он показал на описи, продолжал про свою часть Астафьев, за ним Искот. Закончился показ. Пожалуйста, ваше превосходительство! Но увы. На лица офицеров тут уж никакого внимания. Существуют только листы и указки, и дело витает в воздухе, суть которого господа офицеры могут еще не угадывать. А ведь это Владивосток!
Муравьев посмотрел на бухту, вычерченную в углу. Вокруг и горы с бегло определенными высотами. Командир «Стрелка», помня горькую историю «Новика», теперь исследовал на шлюпках. Муравьев шел быстро на «Америке». Он не успел бы исполнить все как надо.
— Карта, конечно, впечатляющая! Но я должен бы видеть все это сам. Утром я пойду… А дело к ночи. Утро вечера мудренее, господа. Офицеры постарались. Продолжайте!
Англичане имели средства, чтобы вычертить, исполнили все весьма добросовестно для первой описи, дали свои названия и мысам, и гаваням, напечатали карту в Лондоне и опубликовали сведения. Весьма важное придается открытиям здесь политическое значение. Эти имена на их карте — как бы маяки, опознавательные знаки. Но у них началась в 1856 году в Китае война, и они больше сюда не возвращались. Английская карта тоже была у Муравьева с собой. Были копии на «Стрелке» и «Новике».
Муравьев, по своим сведениям, и по сведениям от направленных русских экспедиций знал, что от вершины залива, который к западу
