1889 — феврале 1890 года по просьбе участников первой русской марксистской группы «Освобождение труда» Энгельс написал статью «Внешняя политика русского царизма». Это были годы непростых российско-германских отношений, канун заключения русско-французского союза, однако позиция Энгельса объясняется, на мой взгляд, не хитросплетениями внешней политики Германской империи, а устойчивым негативным восприятием России.
Русскую дипломатию Энгельс характеризует как «своего рода современный орден иезуитов, достаточно мощный, чтобы преодолеть в случае необходимости даже царские прихоти и коррупцию в своей собственной среде»[1341]. В этом плане Энгельс идёт вслед за Мишле, отмечавшим, что российские «послы, дипломаты, наблюдатели и шпионы разного звания и обоего пола — все они составляют единое сообщество, исповедующее нечто вроде политического иезуитства»[1342].
В целом же в этой статье Энгельс развивает стереотипы и мифы о России, сформировавшиеся столетия назад. Геополитические условия в конце XIX века изменились, изменилась и Европа, и сама Россия, а взгляд на неё — нет. Россия и её внешняя политика представляются статичными и вечными.
Рассуждая о постпетровской эпохе, особый акцент Энгельс делает на стремлении России овладеть Константинополем: «Царь-град в качестве третьей российской столицы, наряду с Москвой и Петербургом, — это означало бы, однако, не только духовное господство над восточно-христианским миром, это было бы также решающим этапом к установлению господства над Европой. Это означало бы безраздельное господство над Чёрным морем, Малой Азией, Балканским полуостровом»[1343].
Такова цель России, подчёркивает Энгельс, и в конце XIX века. Он опасается, что европейские государства, страшась революционных потрясений, однажды сами «охотно швырнут» российскому государю «Константинополь, Босфор, Дарданеллы и всё, что он только потребует, лишь бы он защитил их от революции»[1344].
В панславизме, именуемым Энгельсом «нелепым антиисторическим движением, поставившим себе целью ни много ни мало, как подчинить цивилизованный Запад варварскому Востоку, город — деревне, торговлю, промышленность, духовную культуру — примитивному земледелию славян-крепостных», он также усматривает стремление России подчинить себе всю Европу. В каждом шаге России он обнаруживает «претензию рассматривать всю Европу как достояние славянского племени и, в особенности, единственно энергичной части его — русских <…> той империи, которая за последние 150 лет ни разу не теряла своей территории, но всегда расширяла её с каждой <…> войной»[1345].
Поэтому спасение от господства России Энгельс, как и его предшественники, видит в революции, но уже в самой России: «Таковы те обстоятельства, в силу которых Западная Европа вообще, и западноевропейская рабочая партия в особенности, заинтересованы, весьма глубоко заинтересованы, в победе русской революционной партии и в свержении царского абсолютизма»[1346]. Ведь если в России разразится революция, то у власти не будет «ни времени, ни желания заниматься такими ребяческими затеями, как завоевание Константинополя, Индии и мирового господства»[1347].
Как видим, в своей работе Энгельс развивает классические мифы о «русской угрозе» и стремлении России подчинить себе весь мир, а революция в России представляется ему способом её ослабления и превращения во второстепенную державу. Собственно, об этом писали разные авторы задолго до него, но теперь его идеи были взяты на вооружение в самой России.
Русофобия в США
Соединённые Штаты — государство молодое, не имевшее длительного опыта взаимодействия с Россией и, соответственно, исторически сформировавшихся мифов и стереотипов восприятия нашей страны. Однако изобретать американцам ничего не пришлось, и образ России создавался по тем же самым лекалам, что и в Европе, да и сам набор представлений о России не особенно отличался от европейских[1348]. Как и в Западной Европе, в США параллельно происходило формирование двух образов России, условно говоря, «демонического» и «романтического»[1349].
В годы Войны за независимость (1775–1783) Россия являлась для американцев terra incognita. И всё же её образ складывался из вполне определённых компонентов: Россия — это далёкая экзотическая и в то же время великая европейская держава, это меха и парусина, это деспотизм, угроза и друг. Два последних момента были ситуативными и зависели от страхов и ожиданий[1350].
Война за независимость пришлась на эпоху Просвещения. Характерно, что взгляд просветителей на Россию и Америку был весьма сходным. Для них Россия и США представлялись молодыми государствами. Так, в глазах французских просветителей Америка парадоксальным образом сочетала в себе быстрое развитие и дикость и, как и Россия, казалась неразвитой и неполноценной, хотя сами американцы воспринимали Россию как страну европейскую.
В 1834 году увидела свет книга французского аристократа и либерала Алексиса де Токвиля «О демократии в Америке», в которой автор затронул проблему сопоставления России и США, но, в отличие от просветителей, выводы сделал совсем иные. Говоря о большом потенциале США, а в финале книги — ещё и о большом потенциале России, свободной Америке либерал Токвиль противопоставил Россию как царство единовластия и рабства: «В Америке для достижения целей полагаются на личный интерес и дают полный простор силе и разуму человека. Что касается России, то можно сказать, что там вся сила общества сосредоточена в руках одного человека. В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России — рабство. У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира»[1351]. Только если Америка для Токвиля — царство демократии, то Россия — «восточная деспотия»[1352].
Когда формируется русофобия в США? Несмотря на то, что государство возникло только в конце XVIII века, а мощным политическим игроком стало в конце следующего столетия, после кровопролитной Гражданской войны (1861–1865) и Реконструкции Юга (1865–1877), негативный взгляд на Россию формируется немногим позже, чем в Западной Европе, а именно в середине XIX века[1353].
Одними из первых официальных текстов, содержавших критический взгляд на нашу страну, стали письма американского посланника в России в 1850–1853 годах Нейла Брауна. По словам отечественного исследователя И.И. Куриллы, именно Браун «оказался первым американцем, описавшим нашу страну в таких мрачных тонах»[1354]. Донесения дипломатов играли особую роль в формировании взгляда американцев на Россию[1355]. Между тем, как и в случае с Европой, мнения посланников часто основывались на усвоенных ещё до поездки стереотипах, и только от их личных качеств зависело, могли ли они преодолеть влияние устоявшихся клише[1356].
Что характерно, предшественники Брауна видели в России времён Николая I совсем иное — быстрое развитие транспорта, восприимчивость к технологическим инновациям, высокий уровень науки и университетского образования и относились к России весьма доброжелательно[1357].
Дело в том, что Браун отправился в Россию
