Здесь я начинал армейскую службу в запасном стрелковом, а Скалов приезжал с фронта на переформировку. Отсюда совместная дорога в одном танковом экипаже. Бои на подступах к Москве, где погорела наша «старушка» — «тридцатьчетверка». И снова мы на Дальнем, в Приморье, залечиваем раны, набираемся силы в тайге и опять на врага. На Курской успели и до Берлина дошли. Взяли Берлин и снова на Дальний, самурая кончать. Не успели Краков проехать — стихло на Тихом.
Погоны снявши, Скалов беспересадочно на скором укатил к океану.
— Тонуть так не в какой-нибудь лужице, ну и плавать тоже! — сказал он мне на прощанье. Не притягательны ли, словно магнит, океан, тайга, вздыбленная сопками Приморья, Охотска и Камчатки? Раз, другой побывал здесь, вкусил здешнего воздуха, красотищи неописуемой и сердцем прикипел? Недаром, знать, женьшень — корень жизни — здесь произрастает и зарождается каждый новый день планеты Земля.
Богат историей совсем еще молодой по градоисчислению, вымеривающий только второй век свой, Владивосток. Основали его моряки как самый дальний форпост России «Владей Востоком». От широкого мола гавани, где частоколом торчат корабельные мачты, стрелы, трубы, к центру, через парк и трамвайные пути и от центра по Суйфунской, Китайской, Тигровой и другим улицам — крутые ступени кварталов. Из поколения в поколение вырубали их в сопках первопроходцы-старожилы, лепились по склонам избы на курьих ножках, но до лысой макушки сопки Орлиной было еще далеко. Правда, даль эта неуклонно осваивалась. Что поделаешь, и морской человек без земли не человек, а Золотой Рог — скудность суши и обилие воды.
Как это в шотландской застольной поется:
За друга готов я хоть в воду, Но жаль, что с воды меня рвет.
Правильно поется, вода-то соленая, горько-соленая. На портовом причале шумела-вздыхала толкучка-базар. За копеечную мелочь угощали здесь в то время прямо с лотка и русскими наваристыми щами, и сибирскими пельменями, варениками и галушками по-украински, и здешними блюдами — трепангами, ивасями, красными, словно раки, крабами — морскими семечками прозвали их приезжие: сиди в кино и лузгай, по бульварам гуляй — лузгай. За те же самые копейки, а то и подороже — подавали жестяную кружечку воды.
На щербатых булыжных мостовых, буквально на каждом шагу, встречались люди с коромыслами на плечах, бережно несли они тяжелые ведра, бидоны, жбаны, кованые железные и бадейки-долбленки из дерева. Люди эти всем нужной профессии — водоносы, в разнообразной таре у них — вода, обыкновенная, питьевая. Для жителей. Флоту же танкерами из-за границы, Кореи и Японии, импортировали пресную воду.
Два слова «Владей Востоком» вскоре соединились в одно — Владивосток. Пресноводная проблема решена и для жителей и для флота, а суши все же маловато. Лезет город в гору и многоэтажьем и в прямом смысле на Орлиную вскарабкивается и кажется с моря в ночи главной мачтой города-морехода. Осваивают владивостокцы и низины, строят на бывшем Огородном поле, гатят заболоченные земли бетоном, отвоевывают буквально каждую пядь земли.
Может быть, нетерпение Скалова — вырваться на безбрежный простор — от ощущения земельной скудности, которая и поныне чувствуется особенно градостроителями.
Залив Петра Великого — за кормой. Оживляется Сергей, словно впервые за весь путь ему хватило воздуха на полный вдох. Но молчит еще. Не отпустила взволнованность. А может быть, я не понимаю, о чем думка у Сереги?
«Знаешь, — хочется сказать мне Скалову, осердясь — не понимаю, как это можно столько времени стоять рядом и молчать, думать о чем-то о своем. Я жду. Все эхо время жду: что-то мне скажешь, что-то объяснишь. Я ведь с тобой локоть в локоть стою и не могу думать только о своем, а главное — молчать. Или лучше ни о чем не спрашивать, привыкать: коль пошел в подчиненные, бедолага. У начальства для тебя не всегда есть время, оно может отмахнуться или просто оборвать: да помолчи ты, не до тебя. Начальство все может. Только мы пока еще не на твоем сейнере, товарищ капитан. Мы равноправные пассажиры, попутчики… Но ведь мы — друзья, боевые друзья. В чем дело, старик?»
Я искренне негодую, скрытность Сергея уязвляет. Наверное, после материковых встреч голова полна впечатлениями, еще не можешь отмежеваться от новых забот. Соображаешь, извини, как повернутся дела со мной, выйдет ли из меня радист для твоего сейнера — железно-деревянной скорлупки? Сомневаешься? Так скажи, а то молчуном смотришь куда-то в сторону, хотя и вперед, но мимо меня, ну и смотри. Обузой не буду, не к тебе, так к другому уйду.
Ведь тогда, в сорок первом, взявши меня в свой экипаж из пехоты, механик-водитель — жаль погиб Иван — и ты, командир орудия, одного хотели, чтобы узнал я как можно больше в наикратчайший срок. Радовались, что без конца вопросы задаю и по огневой и механической части, свою — стрелка-радиста — и ваши специальности усваиваю. Взаимозаменяемость членов экипажа. Иван подбадривал: «Гарный хлопец», и ты поощрял: «Головастый мужик! Нашенский!» И я старался. Не до сна было, узнавал и овладевал чем-нибудь каждый божий день, каждые сутки, что были нам отпущены судьбой на дорогу от Приморья до Подмосковья, до первого боя…
Может быть, пришло время и я стал тебе неинтересен или выложился ты в своих познаниях до самого донышка и нечем тебе удивить меня, научить нечему? А ведь всю дорогу от Москвы до посадки на борт во Владивостоке исчерпать себя не мог. Душу выкладывал, осуждая и возвеличивая.
Частенько, мол, слышу, зачем геройствовать. Времена эмоций прошли. Расчет, житейская мудрость, трезвый ум, деловая разворотливость — вот какие ветры полнят паруса нынешнего. Героизм — отдельные случаи. Стараться быть героичным всю жизнь и во всем — мартышкин труд. В бесснежье да морозы озимь погибнет, а пырей останется, но он никогда не будет хлебом… И ты с такими понятиями вроде бы в согласии, но однако же в заключение себе противоречил: «Всего сильнее хочется мне попасть в шторм!» Я мысленно одобрял именно этот порыв. Так чего же сейчас задумался, молчун молчуном? Вроде бы мыслим одинаково, рядом стоим, а глаза — врозь…
Волны за бортом густо-синие, нет-нет да высветятся фосфорическими блестками-бликами, будто пронижет воду свет из иллюминаторов. Так оно, наверное, и есть. Теплоход наш черный
