производимым людьми, был, конечно, не слышен в зале, но его хорошо расслышали актеры, участвовавшие в сцене, они не могли сдержать смеха, а ужас, написанный на лице Бориса, хотя и соответствовал состоянию исполняемой им роли, вызвал уже настоящий хохот и артистов, и, наконец, всего зала. Зрители подумали, что артист замечательно сыграл свою роль и разразились аплодисментами. А несчастный артист думал только о том, как бы скорей закончилась эта сцена, он-то догадывался, что это был за треск.
И на самом деле, стоило только ему выбраться за кулисы и снять рясу, как он убедился в своём предположении: его новые галифе на обеих ногах лопнули от коленей почти до середины бёдер, а вниз — чуть ли не до щиколотки. Причём, к несчастью, не по швам — портной использовал добротные нитки, сукно оказалось хуже, чем предполагалось, и не выдержало натяжения именно оно.
Конечно, с такими дырами нельзя было уже оставаться на вечере, и Борис поспешил домой. Больше всего его огорчало то, что он не сможет похвастаться этими брюками перед Катей. Правда, Франц Иванович вскоре исправил порванные брюки, и Борис проходил в них ещё не один год, но это было уже не то. А все его партнёры по драмкружку с тех пор постоянно подтрунивали над ним, подсказывая, когда ему приходилось делать какое-нибудь резкое движение:
— Береги брюки!
Глава пятнадцатая
Как-то в начале марта, после концерта, дававшегося в честь Международного женского дня (8 марта), во время весёлых танцев и игр, проходивших в школьном зале, вбежала встревоженная уборщица, она же и сторожиха избы-читальни. Трясясь от страха, она довольно громко сказала стоявшему ближе всех к двери Хужему:
— Избачка отравилась!
Эти слова услыхали все близстоящие люди, моментально передали их другим, веселье прекратилось, большая часть комсомольцев бросилась к избе-читальне.
Конечно, в числе бросившихся первыми были и Борис с Федей. Остальные, обсуждая происшедшее событие, разошлись по домам.
Когда Борис и Фёдор подбежали к избе читальне, около её дверей на крыльце собралась уже порядочная кучка комсомольцев, о чём-то горячо спорящих, но не решавшихся зайти внутрь. Рискнула только одна комсомолка — Саша Середа, женщина лет 25, недавно приехавшая домой с Первой Речки, где она жила около года с мужем-железнодорожником и где работала мойщицей вагонов. Было известно, что их брак распался, и Саша вернулась домой в Новонежино в родительскую семью.
Медиков в то время в Новонежине не было, ближайший фельдшерский пункт находился в Кангаузе, врач — только в Шкотове, а помощь была нужна немедленная, вот и взялась помочь эта молодая женщина. То ли она на курсах каких училась, то ли вычитала где-то что-то, но Саша смело принялась за спасение отравленной, и, очевидно, знала, что нужно делать.
Она вышла на крыльцо и обратилась к стоявшим там комсомольцам (при этом совершенно случайно ближайшими к ней оказались наши друзья):
— Слушай-ка, Алёшкин, беги к нам домой и принеси две кринки молока. Скажи маме, что я прошу, она даст. Сердеев, пойдём со мной в комнату, будешь мне помогать. А вы, ребята, — обратилась она к остальным собравшимся, — расходитесь-ка по домам, ничего тут интересного нет! Да пока поменьше об этом трепитесь, ведь она комсомолка. Некоторые сразу воспользуются, чтобы тень на комсомол навести, а комсомол-то здесь ни при чём. Видно, дело житейское.
Подчиняясь её властному тону, все стали расходиться. Борис побежал к дому Середы, он знал, где этот дом находится: старший брат Саши — член РКП(б), председатель местного кооператива, его дом комсомольцам был хорошо известен.
Минут через 10 он уже вернулся к избе-читальне и, несмело приотворив дверь в маленькую комнатку, соседствовавшую с помещением самой избы-читальни и служившую жильём избачке, зашёл внутрь.
Пока он ходил, Середа и Сердеев успели уже выяснить обстоятельства дела. На столе они нашли скомканное письмо от какого-то Володи, очевидно, жениха Клавдии Семёновой, сообщавшего ей, чтобы она на него не надеялась, так как он уже женился на другой. Рядом с этим письмом лежала записка на листочке, вырванном из тетради, в ней было написано: «Прошу в смерти моей никого не винить». Тут же валялась бутылочка из-под уксусной эссенции и кучка раскиданных спичек с обломанными головками. В комнате остро пахло уксусом.
Сама Клава лежала на широкой деревянной кровати с закрытыми глазами, бледным лицом и раскинутыми широко руками. В одной из них она держала эмалированную кружку, из которой, видно, пила отраву. Она стонала и временами слегка вздрагивала.
Поставив молоко на стол, Борис подошёл к стоявшим в стороне Саше и Фёдору и огляделся по сторонам.
Комната избачки, в которой до этого никому из присутствующих бывать не приходилось, смотрелась неприглядно: пол был закидан окурками (она ведь курила), на стенах, кроме треснутого маленького зеркала и выцветшей дешёвенькой фотографии какого-то парня с лихо закрученными усами, не было ничего. Единственное окно занавешивала какая-то не очень чистая тряпка. Небольшой кухонный буфет с раскрытыми дверцами не блистал чистотой, а выглядывавшая из него кухонная посуда была изрядно закопчена. Кровать, на которой лежала пострадавшая, застланная грубым одеялом и не очень чистыми простынями, стояла у противоположной от входа стены, в ногах её находилась маленькая печка с крошечной плитой. По другую сторону печки в углу стояла широкая скамейка с брошенным на неё большим тулупом, очевидно, это была спецодежда сторожа, брошенная сторожихой, испугавшейся вида отравленной и побежавшей в школу сообщить о несчастье. Около стола и кровати стояли две табуретки.
Поставив молоко на стол и не зная, что нужно делать дальше, Борис, поглядывая на Фёдора, переминался с ноги на ногу. Самым горячим его желанием было как можно скорее уйти из этой вонючей комнаты.
Середа, посмотрев на лица обоих ребят, поняла их желание. В то же время оставлять пострадавшую без помощи было нельзя, а одной Саше находиться тут тоже не хотелось. Она подошла к Клаве, выдернула у неё из рук кружку, вытряхнула на стол находившиеся там спичечные головки, которые так, целиком, на дне кружки и лежали, понюхала зачем-то кружку, затем слегка улыбнулась, почерпнула воду из стоявшего около двери ведра, приоткрыла дверь и выплеснула её на улицу. Подозвав к себе жестом ребят, вышла с ними на крыльцо и тихонько сказала:
— Вот что, хлопцы, думаю, что тут отравление больше для виду, чем на самом деле. Насмотрелась я на этих отравленных-то уксусной эссенцией в городе. На Первой Речке, где мне в общежитии жить приходилось, были такие случаи не так уж редко, особенно при белых, не такие
