беспокоило мало. Он успел перезнакомиться почти со всеми поездными бригадами и знал, что его всегда пустят в служебную теплушку, где топится железная печка и бывает не только тепло, но даже и жарко.
Так и случилось, через полчаса он уже лежал на нарах такой теплушки, укрытый чьим-то большим тулупом, и крепко спал, нагоняя то, что не успел сделать в предыдущие ночи.
Между прочим, то ли перед сном, то ли во сне ему вспомнилось, что, когда он торопливо шагал по шпалам к станции в сумерках наступающего утра, посмотрев на двор дома Пашкевичей, он заметил тонкую девичью фигурку, которая как будто бы приветно махнула ему рукой.
* * *
Первые месяцы 1925 года на участке в Новонежине кипела такая напряжённая работа, что Борис и Фёдор были загружены до предела. В конце февраля снова приехал представитель японской фирмы. На этот раз это был не известный уже всем Цикамура, а русский представительный мужчина, чем-то напоминавший главного инженера конторы, одетый в такую же оленью доху и сапоги, сшитые из оленьих шкур.
Он снял квартиру в одном из соседних с конторой домов и заявил, что пробудет здесь до конца выполнения участком договора. Звали его Фёдор Васильевич Северцев. Он оказался не таким сговорчивым, как Цикамура, и не только не доверил своё клеймо служащим участка, а даже нанял себе в помощь счётчиков, которые вслед за Борисом или Фёдором тщательно пересчитывали каждую стойку, отмечая её своими разноцветными мелками. Эти же счётчики тщательно перемеряли и толщину стоек, казавшихся им не соответствующими размерам, обусловленным договором.
Как правило, такие пересчёты стоек не сходились. У счётчиков, нанятых Северцевым, их количество в штабеле всегда оказывалось меньшим, и это выводило ребят из себя, они вступали в пререкания, требовали нового перерасчёта, те не соглашались, поднимался шум и спор.
Дмитриев, узнав о причине такого спора, успокоил ребят:
— Плюньте, чёрт с ними! Если они увезут 10–15 стоек лишних, Дальлес от этого не обеднеет, ну а ссориться с приёмщиком нам невыгодно — он браковать строже начнёт, и мы больше потеряем.
Дотошный Дмитриев оказался прав. Он, конечно, прибегнул к своему излюбленному средству и вечером, за хорошим возлиянием, умело «обработал» Северцева. Когда на другой день Фёдор переписывал акт для отправки его в контору, то увидел, что количество сданных стоек в кубофутах порядочно превышает то, которое они с Борисом насчитали при расчётах с крестьянами.
Северцев обещал сидеть в Новонежине до конца работ неотлучно, но, очевидно, это ему скоро надоело. Он выехал в город, оставив за себя одного из нанятых крестьян, а тот, в свою очередь, получив с него вперёд деньги, передоверил всю работу дальлесовским десятникам и передал им своё, оставленное Северцевым, японское клеймо.
К чести наших ребят и Дмитриева, нужно сказать, что они этим не злоупотребляли и старались вести подсчёты как при оформлении акта на сдачу, так и при погрузке в вагоны, достаточно точно.
Вскоре Дмитриев всю работу по участку почти полностью передоверил своим молодым помощникам, сам изредка наведывался в лес и самостоятельно заполнял лишь цифры в актах сдачи стоек японцам. Всё остальное делали Борис и Фёдор, а остального было много: ведь, кроме заполнения квитанций для возчиков, составления отчётов о дневной заготовке и вывозке, которые ежедневно посылались в шкотовскую контору Дальлеса, нужно было заполнить железнодорожные накладные, составить ведомость на расчёты с грузчиками, потому что, хотя деньги за эту работу и получал ежедневно старшина китайцев, требовалось представлять ведомости с подписями всех работавших грузчиков.
Здесь, правда, всё делалось очень просто: джангуйда (так называли старшину в китайских артелях) называл китайские фамилии рабочих, кто-нибудь — Борис или Фёдор писали их в ведомости, против каждого писался его заработок, рассчитанный путём деления общей заработанной за день суммы на количество работавших, и отдавал все деньги этому китайцу, а тот уже сам, по каким-то ему одному известным признакам, расплачивался с каждым грузчиком в отдельности, уплачивая столько, сколько считал нужным. Через день он возвращал ведомости с иероглифами против каждой фамилии, долженствовавшие обозначать расписки получателей.
Осложняла работу молодых десятников и сама погрузка стоек в железнодорожные вагоны. Ведь приходилось следить за тем, чтобы грузчики не захватили те стойки, которые ещё не были сданы японскому приёмщику, чтобы они загрузили вагон полностью, так как при перевеске вагонов, а это делалось на станции Угольной (только там имелись вагонные весы), если обнаруживался более или менее существенный недогруз, то железная дорога составляла акт, и Дальлесу приходилось платить штраф. Такие недочёты отражались на десятниках, руководивших погрузкой.
Нужно было, наконец, следить и за своевременностью погрузки: на погрузку отводилось строго определённое время, задержка вагонов вызывала опять-таки штраф. А в этом вопросе Макар Макарович был беспощаден. Штраф платила контора, но 10 % его взыскивали и с виновных десятников. Следовательно, и в этом деле нужна была предельная внимательность.
Само собой разумеется, что, несмотря на такую загруженность по службе, ни Фёдора, ни Бориса от их комсомольских обязанностей никто не освобождал. Борис продолжал так же руководить своим пионерским отрядом, который численно рос не по дням, а по часам, и требовал всё большего и большего внимания. Принимал Борис участие и в оформлении стенгазеты, и в драмкружке, и в оркестре, и во всех собраниях, и в других делах комсомольской ячейки.
К концу января Франц Иванович сшил-таки обоим ребятам долгожданные костюмы. Гимнастёрки сидели немного мешковато, зато галифе были таких размеров, что новонежинские ребята прямо лопались от зависти. Правда, уже через неделю у Бориса с этими брюками произошли серьёзные неприятности.
Галифе в нижней своей части шились так, чтобы облегать ногу в обтяжку от щиколотки до нижней части бёдер, переходя далее в пышные крылья и заканчиваясь широким поясом. Франц Иванович сшил их по самой новейшей моде, но не учёл того, что у Бориса колени и икры оказались очень мощными. Когда заказчик натянул новые брюки, то почувствовал, что его ноги ниже колен будто очутились в тисках. При ходьбе это не особенно мешало, и на вопрос Франца, хорошо ли сидят на нём брюки, он ответил, что хорошо.
Неделю он щеголял в них, хотя залезал с трудом. В воскресенье при исполнении роли попа, надев костюм-рясу, он снял рубашку-гимнастёрку, а брюки снимать не стал, ведь их под рясой не видно. И вот, когда по ходу действия поп, уличённый в каком-то мошенничестве, со страхом бросается на колени перед представителем власти, во время этого движения на сцене раздался подозрительный треск. Этот звук, схожий с несколько иным, иногда непроизвольно
