Аллек.
Сын задорно кивнул и вновь улыбнулся.
— Отлично, — он хохотнул и почесал затылок. — Ну... Я должен идти. У меня есть ещё одно неоконченное дельце перед отлётом.
И не дождавшись ответа, Аллек убежал обратно к воротам. А Персиваль вздохнул. Похоже, от прошлой жизни у него тоже осталось неоконченное дельце.
Он расстегнул пуговицы мундира и снял его. Тот был слишком испачкан в грязи да и, если уж на то пошло, больше не соответствовал занимаемой (а вернее не занимаемой) им должности. Затем протянул его одному из двух оставшихся рядом стражников.
— Сэр Бланки, будьте любезны, отнесите мундир в дом и передайте прачке. Только не отдавайте его миссис Роджерс. Иначе она сделает из него куклу для втыкания иголок или что-то вроде. И передайте моему сыну, что...
Он вдруг осёкся. Что он собирался сказать? Он только что видел Аллека и должен был сделать всё сам. Отменить казнь, если собирался. Или сказать, что любит его. Но он не сделал ничего из этого. Какой же трусостью будет перекладывать это на постороннего человека?
— Сэр? — вежливо спросил Бланки, перекинув мундир через руку.
— Ничего, сэр Бланки. Просто не потеряйте мундир.
— Есть, сэр.
Проследив, как стражник ушёл в ворота особняка, а мистер Ривз, его напарник, занял место по середине дорожки, Персиваль ещё раз глубоко вздохнул, перевёл взгляд на гостей, которые, будет справедливо отметить, молча ждали его приготовления и не выражали никакого раздражения, и кивнул им.
— Я готов идти, судари.
— Прошу вас, капитан, сюда, — человек в форме флота вновь аккуратно дотронулся до его плеча и подтолкнул к экипажу. Вежливо, но настойчиво.
И Персивалю действительно почудилось, что он уловил едва заметный солоноватый запах моря.
Глава 14. День перемен. Часть 1
Элиза проснулась от кашля.
Приступ был слабым и скоротечным — будто песчинка застряла в горле. Но предательская тревога тут же скрутила внутренности. Отогнала сон и заставила разжать веки, чтобы бросить внимательный взгляд на ладонь, которую она поднесла ко рту. Несколько капель слюны на ней оказались кристально прозрачны. Затем — это стало мрачным, забирающим силы ритуалом, — она осмотрела свои запястья. Те были смуглые, оливкового цвета, и гладкие. Как вчера и за день до этого.
Как всегда.
Элиза глубоко вздохнула и откинулась обратно на подушку, позволяя себя немного расслабиться. Однако быстро закашлялась снова — опять не так сильно, чтобы начать переживать. Но она всё же переживала.
Болезнь, охватившая её родной остров Иль’Деострит, была одним из самых ярких воспоминаний, которые она привезла из дома. Она помнила, как люди со странными масками на лицах приносили своих больных родственников и плакали. Помнила, как в церквушке её матери в паре десятков шагов от их дома не хватало мест, чтобы хотя бы положить их, оставив узкий проход. Помнила, как их сперва клали на кухне их дома, а потом в её с сестрой комнате. Помнила, как её мать неустанно молилась и цедила настойку, почти полностью уничтожив их сад. Молилась песней, в точности, как делали слушатели на Иль’Пхоре.
Элизе не было жалко больных. Наверное, она для этого была слишком маленькой. Она просто на них злилась. Злилась, что мать уделяла им всё своё время. Злилась, что они мешали спать. Злилась на вонь, которую они источали. Злилась на то, как порой они начинали кричать — и эти крики до сих пор иногда снились ей в кошмарах.
Она просто... просто желала им смерти. И смерть забирала их. Пожалуй, даже слишком быстро. Освобождала койки для новых и новых больных. Сперва кашель, озноб, слабость. Затем — всего через несколько дней — жар, такой тяжёлый, что матери приходилось просить рыбаков приносить ей ледяную воду из океана и наливать несколько ванн, в которых она отмачивала тех, кто, как она считала, ещё мог выжить. За жаром появлялись язвы: похожие на ожоги отметины, сперва на запястьях, затем — всё выше и выше. Превращались в волдыри, трескались, оставляя ошмётки кожи и мясо под ней. Примерно в это же время больные начинали кашлять кровью. Пачкая простыни, пол кухни, одежду матери.
Некоторые из заболевших выживали — это было правдой, пусть Элиза их почти и не помнила. И мать всегда повторяла, что до появления крови ещё остаётся шанс. И молилась — пела до хрипоты, со слезами на глазах над их кроватями. А потом замолчала — в тот день, когда умерла сестра Элизы. А сама Элиза покинула Иль’Деострит навсегда.
Боги... Как же глупо. Неужели она обречена постоянно возвращаться туда. Постоянно думать о том, что случилось в те дни. В тот день. Думать о своём побеге. Думать об этой проклятой болезни. У неё не было ни одной причины полагать, что она больна именно этим. Но она боялась. Боялась, что прошлое достанет её. Догонит здесь, как бы она не старалась убежать на другой остров. Как бы не пыталась забыть.
Сон отступил — теперь наверняка. И Элиза знала, что он уже не вернётся. Она поднялась с кровати, подошла к столику с маленькой лампой, взяла лечебную мазь, купленную в аптеке, и обильно смазала руки, уделив особое внимание запястьям — на всякий случай. Затем оделась и раскрыла тяжёлые шторы.
Солнце мутным пятном висело над крышами одноэтажных казарм. Дождь, который шёл уже несколько дней — с самого выхода Иль’Пхора из облаков — закончился, и о нём напоминал лишь туман, липший к деревьям в саду, стелящийся по траве и узким дорожкам.
День был в самом разгаре — судя по положению солнца, близился к полудню, — а значит она проспала как минимум двенадцать часов. Все последние ночи она мучилась бессонницей, ворочалась, становясь клубком тревог. Но сегодня она впервые за долгое время спала крепко. Сегодня был день перемен. День, когда она могла отбросить мысли о болезни и прочие переживания и сосредоточиться на будущем. На следующем шаге. На приглашении Оливии Виндр, которое она решила принять. На том, что теперь всё изменится.
И Элиза чувствовала обуявшее её предвкушение и воодушевление.
Она быстро уложила волосы и надела браслет матери на запястье, затем взяла с прикроватного столика флакон с остатками снадобья, капнула на язык безвкусную жидкость, а затем убрала его в карман платья. Потом развернулась, готовая спуститься на первый этаж, как вдруг...
Только теперь она осознала одну странность — половина кровати Персиваля со вчера оставалась заправленной.
Она вздохнула.
Она не любила злиться
