потому) она так плакала.
Ко времени, когда родные готовились послушать мнение маститого профессора, Эма уже овладела собой и неуместно громко начала излагать свою точку зрения на состояние свекрови. Участвовать во встрече с профессором отказалась, объясняя это тем, что начинающей медичке неудобно присутствовать при беседе корифея медицины с ее родственниками. В действительности же ей претили эти специалисты старой школы. Но, зная, насколько бесполезно объяснять своим родным обязанности врача в народно-демократическом государстве и права пациента, предпочла уйти.
Она должна была увидеться с Иреной, которой обещала привести Ладика. Они собирались в кино на какой-то диснеевский пустячок, очень забавлявший детей и заражавший ребячьим восторгом и взрослых.
Профессор отнесся к родственникам пациентки тепло и участливо. Не стал скрывать, что состояние пани Тихой внушает серьезные опасения, подчеркнул губительное влияние ее апатии и тактично напомнил о возрасте и испытаниях, выпавших в войну на долю каждого. Он не ошибся. Пани Тихая умерла на следующий день, не выпуская из рук фотографий сына и внука. Сестра сказала, что не успела даже поднести ей воду, которую налила в стакан.
Весной сорок восьмого года ушла из жизни Эмина мать, и тут же после нее — тетя Клара. Ушли, так сказать, рука об руку, что, разумеется, звучит кощунственно, хотя является лишь констатацией факта: вторая пережила первую всего на неделю. Это было прискорбное событие.
Понятно, столь трагическое стечение обстоятельств не могло не вывести из колеи и человека, со всем смирившегося, каким был пан Флидер, и людей, закаленных в жизненных испытаниях, таких, как Эма, Иржи и Ирена.
Можно было бы сказать, что пани Флидерова — как и ушедшая следом тетя Клара — не пережила того, что дети обманули ее надежды. Эме было непонятно, даже смешно, неукротимое стремление матери заставить их с братом жить в соответствии с ее представлениями или по выношенной ею модели. Она с отцом, бесспорно, жертвовала ради детей всем, из-за детей страдала, но почему же не признать простой и очевидный факт: Эма и Иржи — взрослые и время теперь иное. Что же касается единственной опоры, которую Эмина мать по праву искала в своем муже, то ее никогда и не было. В дни безмятежного спокойствия этого не замечаешь, как утверждала она в своей «последней попытке воззвать к нему» — так пани Флидерова определила тот происшедший между ними знаменательный разговор.
Спровоцирован он был, конечно же, Иреной — ее шалыми выходками — и тем, что с пани Флидеровой случился тогда легкий обморок.
Ирене никак не удавалось заиметь ребенка. После первого мертворожденного был второй, проживший всего несколько минут. Дважды готовила свекровь торжественную встречу и приданое. Могло это способствовать любви и уважению к снохе? Конечно, нет. Сочувствие, безусловно, было. Глубочайшее. К Иржи. Но он куда более жалел грустившую жену, чем горевал о сыне, и это уязвляло пани Флидерову. Врачи относили подобные неудачи на счет пребывания Ирены в концлагере и советовали не искушать судьбу. Свекровь Ирены в отличие от медицинской науки приписывала это несовместимости союза Иржи и Ирены и коварству провидения вообще.
Было это со стороны пани Флидеровой жестоко? Пожалуй, даже нет. Просто ей не довелось постичь определенные движущие пружины человеческих отношений — они остались за пределами ее опыта и ее понимания.
В довершение полученного Флидерами нравственного шока Ирена из больницы ребенка привезла — хорошего, здорового ребенка. Только не своего, а рожденного бог весть кем.
Современным читателям следует помнить, что в марте сорок восьмого года, богатого, как известно из истории, всякого рода кардинальными переворотами, к вопросам усыновления или удочерения подходили далеко не так ригористично, как теперь. Две матери договорились между собой… остальное — скрепя сердце — взял на себя адвокат Флидер.
Надо сказать, что Иржи с Иреной не проявили в этом вопросе ни капли дипломатии. Сын сразу выложил все матери, как только они вышли из родильного дома на улице Лондонской. Предложил выпить чашку шоколада — был довольно холодный и ветреный мартовский день — в красивеньком зальце кондитера Мышака. Это было неуместно и необдуманно. К тому же там ее, растерянную и лишенную последней надежды дождаться внука («чужого никогда не буду считать своим» — так она заявила), покинул и под смехотворным предлогом, что ему надо в школу, как нашкодивший мальчишка, убежал.
На шоколаде, который заказала пани Флидерова, в надежде ощутить хоть отблеск прежних золотых деньков, образовалась противная пенка. Пани Флидерова решительно отодвинула чашку и поспешила в контору мужа. Застала его, как обычно в эти послевоенные годы, в чисто убранном кабинете, уже не вызывавшего ни доверия, ни респекта, над томиком своего излюбленного Шекспира. Со сдержанным выражением хорошо владеющего собой человека, привыкшего сносить надругательства судьбы, он выслушал сетования супруги и, казалось, ничему не удивился. Словно уже все знал заранее, или предполагал нечто подобное, или вообще был к этому совершенно равнодушен.
Он положил свою холеную руку на женино колено — прикрытое английской фланелью синего тона благородной густоты — и убаюкивающе вкрадчиво задекламировал:
Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра».
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь — только тень, она — актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел —
И был таков. Жизнь — сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит…[28]
— Перестань!.. — крикнула пани Флидерова таким голосом, какого муж у нее никогда еще не слышал, и даже привскочила с кресла, словно испугалась, что он обезумел, или вдруг прониклась к нему нестерпимой ненавистью за то, что он над ней, над своей женой, позволил себе насмехаться.
А он, словно ничего особенного не заметив, словно не услышав этого исторгнутого болью «Перестань!..», вежливо улыбнулся и предложил пойти домой.
Вечером он на вопрос своей жены и тети Клары, действительно ли ему безразличны безрассудство молодых, отвечал многословно. Кое-что из сказанного было умно, но это были не те слова, которые хотели услышать обе женщины, так глубоко уязвленные, беспомощные и обманутые в своих ожиданиях.
Он говорил о том, что они стары (как будто это без него не было известно), что дети идут своим путем (как будто увести их с ложного пути не было долгом родителей)…
Когда он спросил, почему дамы полагают, что путь детей ложен, они, ослепленные негодованием, не нашлись что
