он ничего не крал, это подарок, Пшемко, подарок, я ему подарил это все, черт возьми тебя, Пшемек!.. Пшемек извинялся и оправдывался: я — параноик, я настоящий параноик, прости, прости если можешь… не надо, Пшемек, не надо… мне было плохо… у Философа была вкусная смородиновая вода, она напоминала мне о доме… мама тоже делала брусничную и смородиновую воду… Пшемек от смущения сбежал… где-то надо было ночевать… Философ наотрез отказал: не могу — извини — сегодня никто не ночует на лодке, и прикрыл каюту… я не стал спорить: хозяин — барин… ближайшим местом был магазинчик Дорте, к ней идти не хотелось, она меня повязала… дядя к себе не пускал тоже… у аскета было чудовищно холодно… я ехал в Авнструп, частенько на краденом велосипеде… я пытался прекратить беготню на Нёрребро, мне было плохо… мои статьи напечатали — про детей и язык, про стресс и иммунитет, про напряженное ожидание ответа, про депортированного музыканта, про депрессию и лесопарк Авнструпа, про наркотики и грязную одежду, которую воруют из прачечной в Авнструпе… потом я перестал писать статьи и писал только свое… оно так и осталось там, в компьютере редакции… кто-нибудь когда-нибудь откроет и ужаснется, потому что я там написал про Нёрребро и героин, про Дорте и ее дочку… как-то я пришел к Дорте, а там Рика, обычно ее не было, я знал, что она существует, видел фотографии, все время она была в школе-интернате, который находился на каком-то островке, и там от нечего делать девочка много читала, она была необыкновенно умной, говорила на трех или четырех языках, хотя ей было всего лишь пятнадцать, она писала рассказы и стихи, выиграла какие-то конкурсы, ее печатали в журналах, она даже в газеты писала и пела в панк-группе своего интерната, я застал ее в гневе, она выплескивала ненависть на юношеский журнальчик Vi Unge, который ненавидела за сексизм, за неверное представление о подростковом менталитете, за то, что кретины, которые управляли журналом, диктовали подросткам, что думать, на что ориентироваться…
— Почему я должна читать этот журнал и по нему выбирать, какие парни мне должны нравиться, а с какими мне лучше не связываться? Что за ерунда? О чем они там думают, когда пишут, какая помада парням нравится больше всего? Почему они печатают идиотские статьи, в которых парни будто бы признаются, что большая грудь и задница не так уж важно? Конечно, важно! Тело и сексуальный рот еще как нравятся парням! Это ложь, что они пишут! Но почему они печатают именно этих застенчивых задротов, которые лепечут какую-то херню, будто для них первостепенно духовное развитие, мысли человека, личность, а не красивые ноги и мордашка? Я с такими нёрдами даже и разговаривать не стану! Потому что это ложь! Да и все равно… — Она бросила соломинку своего коктейля, выхватила из руки матери сигарету, которая слушала Рику, открыв рот, и ничего не успела сказать, Рика затянулась, запрокинув голову, выпустила дым в потолок, громко сказала «for helvede, jeg hader det!»,[104] она рисовалась, наслаждалась собой… Она сидела в кресле-качалке, забросив на табурет свои красивые длинные голые ноги с черным лаком на ногтях, она смотрела в окно прищурившись, «это кто там ползет, не Бенге-Бонго?», Дорте сказала, что это Крис. — Это какой Крис?.. Тот, с которым ты жила, или какой-то другой?
Она была в центре внимания, она это знала, она мне нравилась, она знала это, Дорте тоже это понимала, прекрасно понимала: у нее красивая дочь, она обалденная, и не может не нравиться мне. Рика продолжала: — Какое мне дело, понравится ли парню моя помада? Какое мне дело? Все это просто ужасно скучно… Я ненавижу мое время. Кругом тупицы. Не с кем поговорить. Я терпеть не могу Фрею и слащавый голосок Лине Нюстрём…[105] — Она запела, передразнивая: — made in plastic… it’s fantastic… Jeg hader det! Jeg hader det! Jeg hader! Jeg hader! Jeg hader det bare virkelig![106]
Я не остался на ночь, хотя Дорте сказала, что это о’кей, дочь поймет, она и не такое видела, но мне было неприятно, я не хотел заниматься сексом в ту ночь, потому что в ее магазинчике стены такие тонкие, а Дорте такая страстная, такая похотливая, она бы опять стонала… до хрипа… Рика все это услышит… — Это пустяки, — убеждала меня Дорте, — она и так все понимает, она скоро и не такое начнет говорить и творить, будет приводить парней, она будет говорить о своих проблемах с парнями, будет есть себя и других вокруг, это нормально, гормоны прут… В конце концов, тебе надо ко мне перебираться, у тебя опять следы от уколов, я видела, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, ты такой нежный, хрупкий, ты ведешь не тот образ жизни, я за тебя боюсь, тебе нужна семья, ты пропадешь… — Она брала меня за руку, она меня гладила по плечу, целовала меня. — Останься, Йоган, останься, я умоляю…
Мне было неприятно… я сам в детстве слышал, как отец… мне это было противно… Я уехал в Авнструп на последнем автобусе… на меня навалилась тоска… я ехал и думал: больше не пойду к ней… больше не буду ширяться… слезаю с иглы, точка… кто-то прочитает мои записи, оставленные в компьютере азулянтской газеты, кто-то их прочитает… мне стало стыдно… это был анонимный файл, вряд ли кто-нибудь поймет, что это был я, но все равно было совестно, потому что не имеет значения, когда ты читаешь такое, не имеет значения, знают твое имя или нет, музыкант не знал моего имени, но он видел, как я влезаю с рюкзаком в комнату мальчишки из Буркина-Фасо, музыкант понимал, почему я так поступаю, мне было стыдно, это чувство обмануть нельзя, это самый чувствительный прибор, лучше компаса и барометра… я устал от лжи, устал сидеть в батискафе чужой личины, я устал от чужого имени… лживый, фальшивый, я… разве это я?., это не я! Не я! Я пытался вспомнить себя… меня катал на санках пес по кличке Акбар, когда мне было три года, я помнил себя, я помнил себя, когда я упал на льду и сломал руку, мне было четыре… я помнил себя, когда тонул в осенней воде в сливе возле дома дяди Родиона, отец меня вытащил за шкирку, как щенка, мне было около четырех… я помнил себя… это был я, мальчик, который был влюблен в прогульщицу, она целовалась
