Гнетут громады замка крепостного, Как при Орфее, в давние те годы Пленившего фракийские народы В горах Родопских Гема снегового. Послало небо б нам певца такого! Опять Орфей повел бы хороводы, Согрел бы Крайну песнями свободы Словенцев всех из племени любого[57].
Конечно, словенцы тоже боролись за самосохранение, и их борьба была совсем непростой. Но все же история этого народа выглядит, если уж сравнивать, далеко не самой сложной и уж совсем не такой жестокой, как у сербов или болгар. Словенский писатель Эдвард Коцбек в своих парижских заметках середины XX столетия самокритично писал: «В нашей истории напрочь отсутствуют всякие великие страсти, скудость ее не позволяет говорить о важной миссии. Мы не имеем возможности опираться ни на оригинальное вероисповедание, ни на особый темперамент. Специфика нашей страны — скорее выпуклость, нежели вогнутость, она лишена реального центра тяжести, который обозначал бы центр в смысле как географическом, так и этическом». Кровавая заря взошла над Словенией только век назад, когда мало кому в Европе недоставало беды. Может быть, поэтому изучение книг о словенском прошлом не самое захватывающее чтение: в этой седой древности мало парадоксов, нет ни надрыва, ни пафоса, ни страсти. Словенский путь на вершину самого высокого пика Юлийских Альп, Триглава, кажется выверенным, неторопливым и рациональным. По общеевропейским меркам в буквальном смысле слова еще и ранним: эта вершина была взята в 1778 году, за восемь лет до покорения Монблана и за полвека до покорения Эльбруса (греки, напомню, «официально» поднялись на Олимп только в XX столетии). Известно, что в волшебном саду на склоне Триглава в стародавние времена обитал белый горный козел, охранявший от злых людей несметные сокровища. Златорога застрелил жадный охотник, но из пролитой крови вырос чудесный цветок и вернул козлу жизнь. Негодяй жестоко поплатился за содеянное, а Златорог разрушил свой сад и исчез. Сокровищ тоже никто не видел.
Изображение козла стало фирменным стилем крупнейшей словенской пивоваренной компании Laško. Вершина Триглав тоже символ — она и в песнях, и на гербе республики, но символ поважнее: национального духа, словенской государственности, еще, пожалуй, и того, что словенцы идут в ногу с Европой. Считается, что каждый гражданин республики хотя бы раз в жизни должен подняться на Триглав. Я провел посильный опрос, чтобы выяснить: этот патриотический норматив выполнили пока еще не все.
Триглав. Открытка. 1909 год
Робкие признаки промышленной революции замечены на территории нынешней Словении уже в конце XV века, когда наемные рабочие (первые пролетарии, сказал бы Карл Маркс) приступили к добыче альпийских руд на копях Идрии. Ртутные прииски в этом находившемся под покровительством святого Акакия «городе живого серебра» оказались едва ли не крупнейшими в мире. Пока мужчины травились в шахтах ядовитыми парами, женщины Идрии плели на коклюшках белоснежные кружева тоскливых узоров. За 500 лет добычи здесь выкопали 700 километров штолен, из земли извлекли более 100 тысяч тонн жидкого тяжелого металла. Параллельно со ртутным, оловянным, железным производствами окрест развивались мануфактуры, постепенно превращавшиеся в бизнесы, пусть с немецким и итальянским капиталом. Торговля процветала; ее вели через недалекие порты Триест и Фиуме, да и вообще Крайна и Каринтия — австрийские провинции, вобравшие в себя ядро словенских земель, — расположились на оживленном коммерческом перекрестке.
В 1774 году императрица Мария Терезия ввела на габсбургских территориях школьное образование, обязательное для детей от шести до 13 лет, немецкоязычное, правда, но, согласитесь, это лучше, чем вообще никакого. Четверть века спустя педагог и грамматик Валентин Водник приступил к изданию газеты на словенском языке. Lublanske Novice выходили тиражом 70 экземпляров, что свидетельствовало об ограниченном круге читателей и сложности «словенского начала», но для других земель юго-востока и такой скромный проект оставался делом будущего. Водник, видный просветитель и первый словенский поэт, приветствовал наполеоновские реформы, откликнувшись на французский политический эпизод в истории своего края стихотворением «Иллирия возрожденная». Возрождения, впрочем, в ту пору еще не случилось.
Во многом боязнь раствориться в больших европейских мирах, в мире немецком или итальянском, — сильнее представлений о южнославянской взаимности — столетие назад привела словенский политический класс к необходимости участвовать в создании совместного с сербами и хорватами государства. Консервативный политик Антон Корошец охарактеризовал политический интерес своего народа так: «Даже в плохой Югославии нам лучше, чем без Югославии». Но вскоре, посидев в кресле министра югославского правительства, Корошец язвительно заявил: «В нашем совместном государстве сербы управляют, хорваты дискутируют, а словенцы платят». Многие исследователи балканского XX века полагают, что Югославия Словенией начиналась и Словенией закончилась: баланс интересов, прежде всего сербско-хорватских, мог выстроиться только при деятельном участии и посредничестве Любляны.
Позволю себе пространную цитату из исторической энциклопедии Денниса Хупчика: «Находившиеся под управлением немецких князей с IX века, поделенные между несколькими небольшими австрийскими провинциями, входившие в орбиту германского и итальянского культурного влияния, словенцы были самым малозаметным славянским балканским народом. Некоторые словенские интеллектуалы из среды католических священников, симпатизировавшие идеям иллиризма, во время революции 1848–1849 годов сформулировали первые скромные национальные запросы — создание автономной провинции в рамках империи Габсбургов, в котором языком управления и образования был бы словенский. Эти требования не нашли значительного отклика у широких слоев населения, и после поражения революционного движения словенцы остались в относительном спокойствии, отложив свои требования до начала XX века».
Тут многое сглажено, но в главном Хупчик прав. Под «скромными национальными запросами» он имеет в виду возникший в середине позапрошлого столетия проект Объединенной Словении, разработанный священником Матией Маяром в ту пору, когда за европейскими окнами расцвела «весна народов». Особенностью национальной эмансипации в Крайне и Каринтии было еще и то обстоятельство, что, в отличие от чехов или хорватов, словенцы не могли опереться на серьезный опыт «собственного» средневекового государства. Если сравнить карты Маяра с сегодняшним политическим атласом, выясняется, что в ходе своей миролюбивой борьбы за объединение нации словенцы недосчитались по крайней мере двух городов, которые при более благоприятном для них развитии исторических событий могли бы даже стать столичными. Клагенфурт, ныне — административный центр австрийской земли Каринтия, по-словенски зовется Целовец, и в его окрестностях (там, где в стародавние времена правили князья Карантании) до сих пор проживают 15 или 20 тысяч словенцев. Эта территория отошла к съежившемуся до осьмушки габсбургских владений австрийскому государству после проведенного волей победителей Первой мировой войны плебисцита, результаты которого оспаривают словенские радикальные националисты.
