– Неужели это и в самом деле сия презренная баронесса?
– Хуже, мадам.
– Что вы хотите этим сказать?
– Она ваш злейший враг и однажды в жизни уже вас преследовала.
– Я не понимаю.
– Скорее, не желаете понимать, ведь, насколько мне известно, госпожа графиня, у вас всегда был только один враг – маркиза де Босежур.
– Она! Опять она!
– Да, мадам, Фелисите Деконб не отказалась от планов мести.
– Возблагодарим же Господа, дети мои, – торжественно сказала Сара де Блоссак, – за то, что он не позволил этой женщине победить.
В нескольких словах Ролан поведал графине о том, что произошло в замке Бланкфор, о появлении Меротт, о сцене, которая произошла в зале на первом этаже, о смерти полковника и страшных откровениях Монсегюра.
Этот рассказ в высшей степени взволновал графиню де Блоссак. Перед глазами пожилой дамы всколыхнулось все ее прошлое. Она вспомнила и юного Жана де Кадийяка, такого милого и такого отважного, и сцену на улице Мокуяд, и акт правосудия, который она с друзьями вырвала у королевского интенданта Камю де Невиля.
Она немного помолчала, затем сказала:
– Эту несчастную по ее собственной воле постигло самое суровое наказание. Перед лицом такого горя я не в силах ее проклинать.
– Вы милосердны, как святая, – сказал ей Годфруа.
Нетрудно догадаться, что мадам де Женуйяк лишь вполуха слушала то, о чем говорилось в гостиной. Для нее в целом мире не существовало ничего, кроме ее вернувшейся девочки, которую она осыпала своими ласками.
Она попросила дочь во всех подробностях рассказать о ее ужасном похищении, и малышка, с помрачневшим взором, поведала о своей ярости и неповиновении. Когда же мать пожелала узнать больше, дитя стало повторять свой рассказ, в котором угадывались ненависть и злоба.
Ах! Уверяю вас, мадам де Женуйяк даже не думала о снисхождении и не жалела проклятий в адрес Фелисите Деконб.
Тем временем Эрмина, несмотря на радость встречи с матерью, чувствовала, что ее все больше и больше одолевает сон. Наконец, головка ее упала матери на грудь и мадам де Женуйяк отнесла ее в кровать.
Мне нет необходимости говорить вам, спала ли она. В целом несчастная девчушка провела без сна две ночи, а в ее возрасте это ужаснейшая мука.
Вернувшись в салон, где ее мать и четверо американцев вели оживленный разговор, маркиза подошла к Ролану и Годфруа, взяла их за руки и сказала:
– Простите меня за эгоизм. Я так обрадовалась, что не могла думать ни о ком, кроме дочери…
– И были правы, – ответил Ролан.
– Нет, не была, сначала я должна была поблагодарить и благословить вас.
– Ох! – с сомнением покачал головой Годфруа.
– Да-да, благословить, ведь тем счастьем, которым я сейчас упиваюсь, я обязана исключительно вашей неукротимой смелости. Мне известно, какой опасности вы себя подвергали, какие на вас расставляли ловушки, какие вы получили раны, и поэтому от всей души заявляю вам, что отныне вы наши братья и спасители и что я, если потребуется, не пожалею своей жизни, хотя не обладаю ни силой, ни храбростью, чтобы принести вам пользу.
– Не говорите так, мадам маркиза, – ответил Годфруа. – Не надо вам жертвовать жизнью, лучше посвятите ее детям, которые будут вас любить и которых вы, по возможности, будете боготворить еще больше.
Филиппина, на которую Годфруа, войдя в салон, бросил робкий взгляд, молча наблюдала за происходящим. И вдруг неожиданно спросила:
– Мою сестру и Годфруа нашли в том доме в ландах, о котором рассказал господин де Матален?
Услышав имя Маталена, Годфруа, Ролан, Танкред и Кловис переглянулись. Они напрочь забыли о короле бордоских бретеров. Юная девушка им напомнила.
– Нет, мадемуазель, нет, – ответил Ролан.
– Вот как! – протянула Филиппина разочарованным тоном, совершенно поразившим Мэн-Арди.
– Хотя справедливости ради, – продолжал Ролан, – надо сказать, что если баронессу и не нашли в ландах Пессака, то только потому, что та догадалась о наших планах и покинула дом, в котором держали Эрмину и Годфруа.
– Значит, он не солгал? – вновь задала вопрос Филиппина.
Ее настойчивость становилась все более странной.
– Нет, мадемуазель, не солгал, – ответил Годфруа.
– Тогда его надо выпустить из тюрьмы!
При этих словах все вновь переглянулись. Первым взял слово Ролан.
– Нет, мадемуазель, не думаю, – ответил он.
– К тому же, – добавил Кловис, – этому господину лучше остаться за решеткой, ведь мы окажем ему далеко не лестный прием.
– Что вы имеете в виду? – встревоженно спросила Филиппина.
– Мы убьем его как пособника баронессы.
При этих словах Филиппина побледнела и пошатнулась. Это не ускользнуло от внимания ее матери, которая спросила:
– Послушайте, дитя мое, с каких это пор вы питаете к Маталену столь живой интерес?
С Филиппиной случилась настоящая истерика.
– Что все это значит? – прошептала графиня де Блоссак.
Годфруа тем временем, сам не зная почему, не сводил с девушки тяжелого, сурового взгляда.
Новый нервный припадок и полуобморочное состояние Филиппины немало встревожили графиню и мадам де Женуйяк, которые вспомнили, что накануне девушка разрыдалась тоже после того, как разговор зашел о Маталене.
За всем этим крылась тайна, которую нужно было разгадать как можно быстрее.
– Дети мои, – сказала мадам де Блоссак, – все хорошо, что хорошо кончается; мы вновь вместе и я надеюсь, что тучи, нависшие над нашими головами, рассеялись навсегда.
– Несомненно, мадам графиня.
– Но вас, по всей вероятности, утомил тот образ жизни, который вам пришлось вести в последние дни.
– Никоим образом, – сказал Ролан.
– Полно вам хвастаться, друг мой. Вы, Ролан, и вы, Годфруа, особенно нуждаетесь в отдыхе. Ступайте домой, а когда выспитесь всласть, вечером приходите к нам.
Эти слова, сказанные не совсем обычным тоном, свидетельствовали о том, что мадам де Блоссак желала остаться в кругу семьи и обо всем выспросить Филиппину, у которой нервы и в самом деле сдавали каждый раз, когда речь заходила о Маталене.
– К тому же, – добавила она, – мы тоже всю ночь не смыкали глаз, с минуты на минуту ожидая вашего возвращения, и сейчас валимся с ног от усталости.
Молодые люди, которых и правда неодолимо клонило ко сну, не заставили просить себя дважды и откланялись.
Когда они ушли, мадам де Блоссак устроилась в своем большом кресле главы семейства, дочери велела сесть рядом, взяла за руку плачущую Филиппину, посадила ее к себе на колени, словно та все еще была маленькой девочкой, и спросила:
