– Откуда у вас серия этих снимков? – повторил суперинтендант. – Кто их принес вам?
Хэдфилд положил перо, брызнув чернилами на лист, и чертыхнулся. С сердитым видом он подошел к Питту и взглянул из-за его плеча на фотографии.
– Не знаю. Какой-то молодой фотограф, вообразивший, что сможет заработать на них пару шиллингов. И что же тут непристойного? – спросил он саркастическим тоном. – Какое же мерзкое оскорбление человечности и культуры вы в них усмотрели? У вас развращенное воображение. По мне, так все тут невинно, как чашка чая.
– Кто принес их вам? – с металлом в голосе гневно повторил Питт, хотя на душе у него скребли кошки.
Ему не хотелось слышать ответ, почти наверняка подтвердивший бы его подозрения.
– Откуда мне знать! Неужели вам взбрело в голову, что я спрашиваю имена и адреса каждого молодого любителя, заявившегося ко мне с горсткой снимков? Это приличные фотографии. Ничего плохого в них нет. Ну, я и купил их. Честная сделка. О чем тут еще толковать?
– Опишите его!
– Описать его?! Вы свихнулись или с рожденья такой? – Торговец чертовски оскорбился. – Это был просто молодой парень, вообразивший себя фотографом. И, пожалуй, как фотограф он совсем не плох.
– Высокий или малорослый? Брюнет или блондин? Опишите его! – процедил Томас, сжав зубы.
– Ну, высокий! Блондин! Да в них же нет ни капли непристойности! Подобные фотки вы можете найти по всему Лондону… по всей Англии. С чего вдруг вы к ним прицепились?
– Он видел у вас другие открытки? Типа той, где Офелия прикована к лодке?
Торговец помедлил с ответом, и Питт мгновенно понял, что именно Орландо приносил эти фотографии и видел открытку Кэткарта, на которой была изображена его мать. До сих пор суперинтендант цеплялся за надежду, что это мог быть Беллмейн или даже, по какому-то таинственному стечению обстоятельств, Ральф Маршан, продолжавший свой крестовый поход против порнографии.
– Инспектор Телман! – резко произнес Питт, повернувшись к своему коллеге.
Тот вздрогнул, рассыпав по полу пачку фотографий.
– Да, сэр?
– Ступайте найдите поблизости констебля, и мы выставим здесь охранный пост. Похоже, нам придется продолжить допрос на Боу-стрит.
– Ох, ну ладно! – ворчливо бросил продавец. – Может, он и видел ту картинку. Но я не уверен!
– Как его фамилия? – вновь повернулся к нему Томас.
– Я должен заглянуть в свои записи.
– Давайте, и поживей!
Бормоча что-то себе под нос, Хэдфилд вернулся к конторке и спустя несколько томительно безмолвных минут направился к Питту, помахивая какой-то бумажкой. Имени там не было – только сумма денег, краткое описание фотографий и дата, предваряющая на два дня ночь убийства Кэткарта.
– Благодарю вас, – тихо сказал Питт.
Выражение лица Хэдфилда доходчиво выразило те слова, которые он не посмел сказать.
Томас выдал ему расписку в обмен на снимки, которые, на его взгляд, несомненно, сделал Орландо Антрим, и на товарный чек с важной датой.
Улица встретила полицейских пронизывающим холодным ветром.
Телман вопросительно глянул на начальника.
– Орландо Антрим, – удовлетворил суперинтендант его молчаливый интерес. – Он заходил сюда за два дня до смерти Кэткарта. Если он видел ту открытку с изображением его матушки и, возможно, еще какие-то, то что, по-вашему, он мог почувствовать?
Сэмюэль страдальчески сморщился, явно показывая, какие противоречивые чувства охватили его.
– Я не знаю, – промямлил он, споткнувшись и сойдя с тротуара на мостовую, чтобы пересечь улицу, после чего мрачно добавил: – Точно не знаю.
Питт попытался поставить себя на место Орландо. Сесиль была актрисой. Ее профессия предполагала откровенное изображение чувств перед публикой и вызывающее поведение, пробуждавшее людские страсти. Должно быть, сын привык к этому. Но мог ли он воспринять благосклонно эту открытку?
Гротескное изображение Офелии так ясно отпечаталось в памяти Томаса, что ему не понадобилось даже вынимать снимок из кармана. Женщина, в прямом смысле слова прикованная цепями, но изображавшая тем не менее вспышку сексуального наслаждения, словно ее возбуждала не свобода, а именно такое рабское положение. Это предполагало, что она жаждет отдаться в руки жестокого властителя, жаждет вынужденного подчинения. Изображая вожделение в лодке, модель лежала в приподнятых юбках, открывавших разведенные и согнутые в коленях ноги. Такой образ, безусловно, не мог навести на мысль о каких-то нежных чувствах, тем более о любви.
Если б Питту, по какому-то невероятному случаю, довелось увидеть в таком виде свою мать, он мог бы испытать лишь безмерное возмущение. Даже сейчас, просто шагая по тротуару с нарастающей скоростью, Томас не мог позволить такому образу возникнуть перед своим мысленным взором. Это осквернило бы сам источник его собственной жизни. Он видел в матери женщину совсем другого рода, и, по его разумению, она искренне любила его отца. В детстве ему частенько приходилось слышать, как они вместе смеялись, видеть, как они целовались и как смотрели друг на друга… Живя с ними, он познал, каковы природа и проявления любви.
Но эта фотография не имела ничего общего с любовью или с теми интимными наслаждениями, которыми щедро делились между собой любовники. Она издевательски пародировала любовь.
Конечно, мир полон разных людей, и пристрастия некоторых из них Томас счел бы отвратительными, если б ему пришлось столкнуться с ними. Но совсем другое дело – обнаружить их в собственной семье.
Мог ли он представить Шарлотту в таком виде… Кровь бросилась полицейскому в голову, и он невольно стиснул зубы и сжал кулаки. Если б кто-то нагрубил его жене, то Питт мог бы потерять голову от гнева. Если б кто-то обидел ее, он, вероятно, ударил бы обидчика, а уж потом подумал бы о последствиях.
И его сердце, наверное, разорвалось бы от горя, если бы кто-то представил Джемайму в таком виде и попытался обойтись с нею подобным образом.
Сесиль Антрим, так глубоко понимавшая переживания самых разных людей, почему-то не захотела учесть тех страданий, которые может испытать сын, увидевший в таком виде родную мать. Неужели у нее и мысли не мелькнуло о том, к какому горю и смятению это может привести?
Суперинтендант подумал о ее сыне. Если Орландо увидел эту открытку или любую из ей подобных, он мог покинуть ту лавку ослепленный гневом. Он чувствовал себя потерянным в мире улиц и каменных домов под закопченными небесами, с запахами дыма, отбросов и лошадей. Вероятно, поглощенный своей внутренней болью, молодой актер сгорал от ненависти.
А главное, так же, как и Питт, он мог терзаться одним вопросом – зачем? Есть ли причина, достойная такого способа борьбы? Томас мог спросить Сесиль об этом и тем не менее испытал острое разочарование в женщине, чьим замечательным талантом восхищался и чьи сценические образы заставили его думать и, более того, сопереживать ей на сцене. Какие же безгранично более мучительные чувства, должно быть, испытывал Орландо!..
