Глафира Семеновна и начала спускаться с верхней палубы, прибавляя: – И уж сегодня я из квартиры ни ногой. Буду укладываться, чтобы завтра уехать было можно.
– Глаша! Глаша! Постой! – остановил ее муж. – Это не Константинополь, а другая пристань.
– Как другая пристань? – вскинула она на мужа удивленные глаза.
– Это пристань Ортакей, мадам-сударыня, – сказал ей армянин. – Вон по-французскому вместе с турецким и написано на пристани, что Ортакей, – прибавил он. – Тут жиды живут.
– Но на кой же шут нам Ортакей, если мы поехали в Константинополь!
– Глаша, Глаша! Ведь мы не в Константинополь поехали, – сказал Николай Иванович. – Выходя давеча из дома, мы условились, что после Скутари по Босфору до Черного моря прокатимся, – вот мы теперь к Черному морю и едем. К нашему русскому Черному морю! У нас и билеты так взяты.
– А, так ты так-то? Но ведь я сказала, чтобы в Констан…
– Но ведь по Босфору-то ты все равно обещалась – вот мы и взяли билеты по Босфору до Черного моря и обратно. А уж Константинополь теперь позади.
– Хорошо, хорошо, коли так! Я тебе покажу! – еле выговорила Глафира Семеновна, слезливо заморгала глазами и опустила на лицо вуаль.
Разговор с турчанкой
Пароход направлялся опять к азиатскому берегу и, приблизясь к нему, шел вблизи от него, так что с палубы было можно рассмотреть не только пестрые постройки турецких деревушек, расположенных на берегу, но даже и турецких деревенских женщин, развешивающих на веревке для просушки пеленки и одежду своих ребятишек. Эти деревенские турчанки были вовсе без вуалей и, попирая закон Магомета, смотрели во все глаза на проезжавших на пароходе мужчин, показывали им свои лица и даже улыбались.
– Глаша! Смотри, турецкие бабы с открытыми лицами, – указал Николай Иванович жене на женщин.
– Можешь обниматься сам с ними, пьяница, а я не намерена, – отрезала Глафира Семеновна слезливым голосом и не обернулась.
– Ох, ревность! Сказала тоже… Да как я с ними с парохода-то обнимусь?
– Ты хитер. Ты три раза меня надул. Может быть, и четвертый раз надуешь. Бесстыдник! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходом и неизвестно куда силой везете.
– По Босфору, мадам-барыня, везем, по Босфору, чтобы турецкого житье тебе показать, дюша мой, – откликнулся армянин и прибавил: – Гляди, какой вид хороши! Тут и гора, тут и кипарис, тут и баран, тут и малчик, тут и кабак, тут и собака. Все есть. А вот и турецки ялис. Ялис – это дачи, куда летом из Константинополь богатого люди едут.
Пароход пристал к пристани Кандили. На крутом берегу высились один над другим хорошенькие маленькие пестрые домики, утопающие в белом и розовом цвете вишневых кустов и миндальных деревьев.
У пристани на пароходе переменились пассажиры: одни вошли, другие вышли. На палубе появилась турчанка под густой вуалью. Она окинула палубу взором, увидала Глафиру Семеновну и тотчас поместилась рядом с ней на скамейке.
– Глаша! Поговори с ней. Может быть, она по-французски умеет, – опять сказал супруге Николай Иванович.
– Можешь сам разговаривать сколько влезет! – был ответ.
– Мне неудобно. Тут турки на палубе.
Однако Николай Иванович, куривший папиросу за папиросой, мало-помалу приблизился к турчанке, постоял немного, потом приподнял шапку и, указывая на свою папиросу, спросил:
– Ву пермете, мадам?
– О, же ву зан при, монсье, – откликнулась турчанка, к немалому удивлению всех.
– Мерси, – еще раз поклонился ей Николай Иванович и покачнулся на хмельных ногах.
– Пьяная морда! – бросила мужу приветствие Глафира Семеновна.
– А вот хоть и пьяная, а все-таки с турчанкой поговорил, а ты нет! – похвастался муж. – Поговорил… И сегодня же вечером напишу Василью Семеновичу письмо, что так, мол, и так, с настоящей турчанкой из гарема разговаривал. Ком се агреабль… ле мезон… – снова обратился он к турчанке, похвалив вид, открывающийся на берегу.
Но вдруг с противоположного конца палубы послышался гортанный выкрик. Кричал какой-то старик турок в феске, чистивший себе апельсин. Слова его относились к турчанке, и по выкрику их и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковые слова, а слова выговора. Турчанка тотчас же сконфузилась и отвернулась от Николая Ивановича. Карапет тотчас же подскочил к Николаю Ивановичу и сказал ему:
– Ага! Попался, дюша мой! Вот и тебе досталось, и турецкого даме досталось.
Тот опешил.
– Да разве он это мне?
– И тебе обругал, и ей обругал, дюша мой, эфендим.
– За что?
– Ты не смей с турецкого дама разговаривать, а она не смей отвечать. Вот теперь и съел турецкого гостинцы.
– А как бы я рада была, если бы этот старик турок тебя побил! – проговорила Глафира Семеновна. – Да погоди еще, он побьет.
– Да что же, он муж ее, что ли? Неужто я на мужа напал? – спросил Николай Иванович Карапета.
– Зачем муж? Нет, не муж.
– Так, стало быть, дядя или другой какой-нибудь родственник?
– Ни дядя, ни родственник, ни папенька, ни дедушка, а совсем чужого турок, но только такого турок, который любит свой ислам.
– Так как же он смеет постороннюю женщину ругать или делать ей выговоры?
– О, дюша мой, эфендим, здесь всяки турок турецкого дама ругать может, если эта дама разговоры с мужчина начнет, – отвечал Карапет.
– Какое дикое невежество! – пожал плечами Николай Иванович. – Вот азиятщина-то!
Турок не пронялся. Съев апельсин, он опять принялся кричать на турчанку.
– Вот он опять ее ругает, – перевел Карапет. – Ругает и посылает, чтоб она шла в дамская каюта, в сервиз- гарем.
Турецкая дама, выслушав выкрики старика турка, как- то вся съежилась, поднялась со своего места и стала сходить с верхней палубы вниз.
Пароход снова, перерезав наискосок Босфор, подходил к европейскому берегу. На берегу, у самой воды, виднелась старая грязная деревянная пристань на сваях, с будкой кассира, над которой развевались лохмотья турецкого флага. На пристани, среди ожидавшей уже пароход публики, стояли оборванцы сторожа в линючих фесках, повязанных по лбу бумажными платками, с концами, свесившимися на затылке. А над пристанью высилась красивейшая панорама самых причудливых построек, перемешанных с темной зеленью кипарисов и красующейся посредине небольшой белой мечетью с минаретами.
– Румели-Гизар… – отрекомендовал пристань Карапет и указал на надпись на будке, гласящую название пристани на четырех языках: на турецком, армянском, греческом и французском. – Самые большого турецкие аристократ на даче здесь живут. Есть и богатого банкиры – армяшки, разного биржевого мошенники греки. А это вот старого турецки крепость. Видишь дом? Видишь сад с белого забор, дюша мой? – указал он Николаю Ивановичу на берег, около крепости.
– Вижу, – отвечал тот, хотя, в сущности, ничего не видел.
