но что он по самой своей природе предназначен для передачи» [Соссюр, 1990, с. 103].
Согласимся с тем, что язык «по самой своей природе предназначен для передачи» мысли за пределы визуального общения, только возникает вопрос: за счет чего? Ответ на этот вопрос будет неожиданным для лингвистов: прежде всего, за счет утраты знаком указания на вещь, за счет утраты функции сигнала. Уже логическое определение «через род и видовое отличие» проходит мимо указания на объект и не предполагает интерпретации родового понятия. В примере «термометр – это прибор, предназначенный для измерения температуры» родовое понятие «прибор» предполагается известным и принимается за аксиому, а видовое отличие лишь сужает объем родового понятия, не более того. Какое-либо «указание» на конкретные вещи вообще отсутствует. Именно за счет отсутствия указания при логическом определении понятия («тыкания пальцем в объект») абстрактное движение мысли конкретно следует за реальными событиями, вплоть до «тождества бытия и мышления».
Тезис о тождестве бытия и мышления в истории философии возникал неоднократно, в разные эпохи с разным содержанием. Появлялся он в ранней античной философии, маячил у Платона, превозносился в средневековом богословии, нашел приют в классической немецкой философии XIX века. Однако, только у Аристотеля он имел реальное логико-лингвистическое значение.
Во времена Аристотеля входу были попытки определять значение слова через семиотический треугольник, априори полагая слово языковым знаком. Так поступали софисты, Демокрит, Платон. Этой авторитетной традиции Аристотель тоже поддался в трактате «Об истолковании». Существует много статей, даже диссертаций об Аристотеле [Larkin,1971; Elders, 1960] которые увязывают аристотелевскую «теорию значения» с трактатом «Об истолковании». И это не верно. Аристотель не сразу, но, в конце концов, пришел к выводу, что семиотический треугольник не выводит на логику – «аналитику» в его именовании. Об этом свидетельствует первый трактат «Органона» под названием «Категории». Именно в «Категориях» появляется оборот «одно сказывается о другом» [Аристотель 1978, с. 54]: живое существо сказывается о человеке, а человек сказывается об отдельном человеке. Сказывается: и языком, и телесно (бытием). Особенность этого примера в том, что на отдельного человека можно указать (хоть пальцем), а на человека (вообще) указать пальцем нельзя, как и на живое существо (вообще). При абстрагировании указание обрывается. В логике слова перестают быть знаками. Поэтому Аристотель резко меняет то, что называют «теорией значения» применительно к языковому знаку.
Вся «Метафизика» построена на совершенно иной теории значения, чем это было в трактате «Об истолковании», причем Аристотель её не проговаривает непосвященным. В слове по-прежнему Аристотель выделяет предметное значение и смысловое, только предметным значением будет указание не на вещь (объект), а на рассказы об этой вещи. Сама вещь изымается из указания, объектом становятся многочисленные рассказы о вещи. Многочисленные рассказы объединяются под общим названием – общее название рассказов и будет «имя вещи». Например, есть многочисленные рассказы о волке. Названием собранных рассказов будет «Волк», – так будет именоваться сам объект. При этом любой реальный волк, хоть из зоопарка, может собой быть знаком «рассказов о волке»: «Вот он, это о нём рассказы!». Рассказы – объект, а вещь и её имя – знаки рассказов. Причем, и вещь, и её имя по отношению к сумме рассказов являются взаимозаменяемыми в качестве «означающих». Мысль и вещь совпали по отношению к объекту, – с этого и начинается методология «метафизики».
Аристотель любое понятие начинает рассматривать с рассказов о том, как его понимали другие: и не ради истории. Рассказы выявляют объект, а имя, данное рассказам, образует понятие об объекте и его «объеме». Именно рассказы задают «объемность» понятия. Например, есть рассказы о людях, разных людях. А есть много рассказов о Сократе, отдельном человеке. Но эти рассказы пересекаются: многое из того, что говорится о многих людях, говорится и о Сократе. Так образуется силлогизм: «Смертные – говорится о людях, человек – говорится о Сократе; вывод: смертный – придется сказать о Сократе». В посылках речь идет о том, о чем вообще «говорится-сказывается», а вывод получается конкретный о конкретном человеке, причем вывод истинный.
Точно так работает язык в математике. Например, о шаре, подвергая его «сечениям», можно много чего наговорить: про диаметр, радиус, хорды, поверхность, объем, сегменты, – в результате сформировать определения понятий, между которыми выявить логические связи. Например, шар – фигура, образованная вращением круга вокруг любого диаметра. Диаметр можно перевести в диск, а совокупность дисков, на которые распадается шар, позволит вычислить объем шара путем суммирования-интегрирования объемов дисков. Чем больше будет собрано рассказов «О шаре», тем больше формул можно вывести касательно шара. У Аристотеля триединство «язык-логика-математика» как раз и образует «метафизику» как его личный метод философствования. Все понятия в математике являются именами рассказов, но в равной мере эти рассказы обозначаются реальной вещью, имя которой зафиксировано в понятии.
Специфика аристотелевского философствования в том, что Аристотель вывел язык за пределы человеческого общения. Языки эллинов, латинян, индусов, семитов, персов при всех различиях между собой в отношении логоса тождественны. Различия в знаках (фонем, морфем и пр.) безразличны по отношению к самой процедуре «сказываемого». Аристотель приводит пример: «Человек – сказывается о Сократе». У вдумчивого читателя возникают закономерные вопросы: «Кем сказывается, каким языком?» Вопрос остается без ответа со стороны текстов Аристотеля, так что читатель остается в недоумении. Ответ на этот вопрос в современной западной философии знали совсем немногие, например М. Мерло-Понти, О. Шпенглер, М. Хайдеггер; из более ранних философов – Г. Гегель. Мерло-Понти даже иронизировал по этому поводу: «Послушаем, что говорит Мариво: «Я и не думал называть Вас кокеткой. – Это было сказано до того, как об этом подумалось»» [Мерло-Понти, Знаки, 2001, с. 24]. Об этом же пишет Шпенглер: «Ребенок говорит задолго до того, как он выучил первое слово» [Шпенглер, М., 1998, с. 135]. Словам, и даже жестам, многое предшествует.
Аристотелевская манера строить высказывание по типу «Человек – сказывается о Сократе» была подправлена в период эллинизма следующим образом: «Сократ есть человек». Подмена была замечена по существу только в ХХ веке польским логиком Я. Лукасевичем [Лукасевич, 1959]. Причем, Лукасевич так и не понял, зачем Аристотель в суждении менял субъект и предикат местами; вопрос, поставленный им, повис в воздухе. Для логики, действительно, нет разницы: от перемены мест субъекта и предиката в суждении ничего не меняется. Но Аристотель исходил не из логики, которой еще не было, а из философии языка, в которой уже стояла проблема значения языкового знака в плане условности-безусловности. Проблемность этой темы сохраняется до сих пор.
Собственное решение «теории значения» у Аристотеля сводится к тому, что правом «сказываться» обладают все вещи, в том числе в силу «энтелехии». «Человек – сказывается о
