Опора в диагнозе на естественные знаки привела Гиппократа к методу физиогномики. Греческое слово «гнома» означала маленькую, но значимую примету, которая при заключении диагноза играет роль решающей улики. Приметливый на улики врач будет знатоком особого рода – гномоном. В термине «физиогномика» особо оговаривается, что гномы имеют природное, физическое происхождение.
Античность не игнорировала и условные знаки, среди которых самыми занятными были знаки письменности, включая арсенал математики. Условные знаки тоже могут однозначно соответствовать реальности. Однако, наглядность относительно соответствия реальности быстро теряется по мере абстрагирования. Например, знак «плюс» (объединение) в математике еще нагляден при предметном представлении, но адекватная замена суммирования умножением делает знак «умножение» не наглядным. Аналогичным образом возведение в третью степень еще наглядно (при представлении объема), но более высокие степени теряют всякую наглядность.
Особое смущение античных мыслителей вызвала явная условность в именовании вещей. Имя указывает на вещь и сохраняет это указание в отсутствии вещи в качестве мысли. Возникает тот самый «семиотический треугольник»: имя-вещьмысль. У имени, соответственно, два значения: предметное и смысловое. Предметное значение вроде как еще естественное (безусловное), а смысловое значение при мышлении очень быстро теряет привязку к натуре. Например, «время идет». Что идет? Что значит «идет»? Однако, когда «время» измеряется числом и попадает в формулы физики, всё идет как надо.
Античные риторы и, позднее, софисты объявили язык системой знаков, но повис вопрос: условных или безусловных? Или условно-безусловных? Сам знак имени (звучание, написание) условен, но предметное значение безусловно; смысловое значение отчасти тоже безусловно. На том и остановились.
Пока грамматики пытались разобраться с вопросом, что собой представляет языковой знак, математики с неотвратимым напором вводили всё новые и новые символы. В итоге тексты математиков стали доступными только посвященным. Математические знаки явным образом преобразовались в символы, причем, не на основе гаданий. Математики для решения конкретных задач занимались символическими преобразованиями. Создавались абстрактные объекты, вводились абстрактные числа. Абстрактные операции над абстрактными объектами посредством абстрактных чисел в итоге оборачивалось конкретным решением конкретных задач. Символизм себя явно оправдывал.
Триумф математиков время от времени, от эпохи к эпохе, вдохновлял на символизм поэтов. В родной речи достаточно абстрактных слов с красивым звучанием, что позволяет намеками расцвечивать самое банальное происшествие. Поэтические аллюзии прекрасно выражали эмоции без определенности мысли. У поэтов возникла иллюзия, что абстракции обладают особой значимостью. Обращение к платоновской концепции двоемирия, зафиксированной позднее в христианстве, подводило, казалось бы, под поэтический символизм философские основания.
Однако, философия Платона к символизму не имеет никакого отношения. К символизму тяготел Кант. Идеи Платона не символы. И даже слова в словаре родной речи не символы. Это не трудно показать на примере детской речи. В онтогенезе структура речи претерпевает изменения. В так называемом «младенческом лепете» слова двуслоговые: ма-ма, му-му, кря-кря, гав-гав, хрю-хрю. Тем не менее, они указывают на предметы, особенно в сопровождении с указательным жестом на реальность. То есть слова «детского лепета» являются знаками, они понятны родителям. Ребенок этими словами подает родителям знак, что он осознает, что за существо перед ним.
Слова взрослой речи структурированы иначе. В словах появляется то, что в логике называется «объемом понятия», так что одно слово входит в другое. И это уже далеко не знак. Знаки могут дополнять друг друга, противоречить друг другу, совмещаться между собой, но не входить знак в знак по типу единичное-общее. Так, в эмблеме герба много знаков, но знак короны на голове орла не является единичным представителем рода хищных пернатых: орел орлом, корона короной.
Слова взрослой речи увязаны между собой в систему, в которой имеет место логический вывод по схеме «если А больше В, а В больше С, то С меньше А». Соответствующим образом можно выстроить слова Иван-русский-человек. Когда эти слова выпадают из понятийного ряда, они превращаются в клички: одно время для немцев все русские были «иваны», для русских все немцы «фрицы». Клички возвращают именам статус детской речи, статус знаков. Когда те или мыслители опускают язык человеческий до «системы знаков», то это свидетельствует только о том, что мыслители не в теме.
Напротив, как только лингвисты погружаются в тему философии языка, так сразу обнаруживается то обстоятельство, что язык не сводится к системе знаков. Об этом начал говорить В. Гумбольдт, Ф. де Соссюр продолжил. Гумбольдт писал: «…сравнение (языков – В.К.) привносит своеобразный смысл, отличающий язык от простых условных знаков, хотя в обиходе и проявляется склонность к такому отождествлению… Но, что еще важнее, такое изучение приучает дух видеть в словах нечто большее, нежели случайные звуки и условные знаки» [Гумбольдт 1985, 365–366]. В свою очередь, Соссюр, трактуя язык как систему знаков, со ссылкой на У. Уитни, писал, что «язык есть установление, не имеющее себе подобных» [Соссюр, 1990, с. 94]; язык ничему не аналогичен. Один из основоположников семиотики нашел удивительную и остроумную формулировку: язык есть такая система знаков, которая не похожа на все другие системы знаков. Логика этого определения по отношению к человеку будет выглядеть так: человек есть такая обезьяна, которая не похожа на всех других обезьян. Ну, потому и не похожа, что человек всё-таки не обезьяна. Соответственно, и язык не система знаков.
Современную моду на то, чтобы всё превращать в систему знаков, ввел американец Ч. Пирс (1839–1914) в тренде нарождавшейся философии прагматизма. Пирс трактовал знак как сигнал кому-то о чем-то, после чего конкретизировал эту мысль в наборе терминов создаваемой «науки о знаках». По отношению к картине мира подход Пирса оправдан: «Всё мироздание пронизано знаками, если оно вообще не выстроено из знаков». Конечно, сигнальное взаимодействие во вселенной трудно отрицать, хотя физика до сих пор его игнорирует.
Но уже к языку с «системой знаков» подходить бесполезно: слова не сигналят, а отсылают подальше, на просторы мысли. Слова предназначены не подавать сигнал в пределах видимости «объекта» и «адресанта», а пере-давать мысль на расстояние порой о неизвестном объекте неизвестному получателю. В этом смысл естественного человеческого языка, а не в подаче сигналов ради живой коммуникации. В живой коммуникации можно сказать: «Эй, ты, подай мне вон ту штуку», – и это будет понятно. Но нельзя понять фразу с оговоркой дополнительных условий типа: «Сначала пойди туда, поверни оттуда, еще пройди до самого конца, найдешь это и отправь всё за океан туда». Человеческий язык структурирован ради отсроченной сигнализации, а не ради знаковой коммуникации в пределах визуального общения. Ф.де Соссюр считал эту мысль основной в понимании того, что считается «языком»: «…мы по-настоящему поймем сущность знака (языкового – В.К.) только тогда, когда убедимся, что его не только можно передавать,
