и правда великолепно. Пышная юбка из множества слоев невесомой серебристой ткани, корсет, расшитый разного размера бусинами, переливающимися в магическом свете, лиф украшен тончайшей вышивкой, рукава-фонарики, оголяющие плечи, плавно переходят в нежные оборки на спине, прикрывающие лопатки.
Но ни красивое платье, ни замысловатая причёска, в которую мне вплели такие же бусины, как на платье, ни грядущий бал не способны избавить меня от грусти, поселившейся после нашего с Давидом разговора в его кабинете.
Получается, что я своими руками выгнала Райнхольда, обидевшись, в то время, пока он хотел объяснить, что уезжает только на время, исполняя волю короля. Я поняла, что многого не замечала, списывала поведение герцога на желание соблазнить меня, в то время как он всячески оберегал меня, защищал, при любой возможности нежно касался, словно я была ему необходима, как воздух, которым мы все дышим. Вроде и улавливала на краю сознания, но не придавала значения. Надеясь избавить герцога от проклятия, сама уверовала в него, приняла тот факт, что он не сможет полюбить.
А ведь похоже, что Райнхольд если не полюбил меня всем сердцем, но точно испытывает что-то помимо страсти и похоти, может быть, даже не осознавая пока своих чувств. Получается, что проклятие пало? Было не таким сильным, как казалось семье Линден? Или дело в чем-то другом?
Это еще предстоит выяснить. Если успею. Потому что времени мне, вероятнее всего, отпущено не так уж и много.
Ближе к вечеру, когда я направлялась к Кейт, чтобы подготовиться к балу, Давид перехватил меня в коридоре и признался, что перерыл всё книгохранилище, но так и не смог найти какой-то новой информации о тьме. А это значит, что мне придется покориться ей. Я не знаю, что случится в тот миг, когда во сне суша под моими ногами исчезнет, но чувствую, что что-то страшное, непоправимое.
Я взяла с Давида клятву на крови, что если я потеряю рассудок и, ведомая тьмой, стану опасна, то он приложит все усилия, чтобы убить меня. Так будет правильно. Я не хочу, чтобы кто-то пострадал, хоть умирать самой тоже очень не хочется.
Страшно.
Не успеть, не увидеть, не почувствовать, не сказать, не сделать.
Но все, кто пытался бороться с тьмой, очень скоро умирали. И если я считала, что мне посчастливилось не заразиться, то я ошибалась. Просто тьма выбрала для меня что-то более изощренное.
— Дамы, вы великолепны, — входит в комнату Давид, осматривая сначала жену, а потом меня. — У меня сегодня сразу две очаровательные спутницы. Я везунчик.
Король открыто задорно улыбается, но в глазах его, при взгляде на меня, улавливаю печаль. Он знает, что мне осталось недолго. Я попросила сохранить его в тайне от Кейт этот секрет, потому что не хочу, чтобы подруга в своем положении волновалась. В ней новая жизнь, которая гораздо ценнее моей, уже обреченной.
— Вы готовы? Пора начинать.
Почти синхронно киваем и вкладываем ладони в протянутые руки Давида. Сегодня у нас один спутник на двоих. На этом настояла Кейт, когда поняла, что мне не с кем пойти.
За высокой двустворчатой дверью слышно множество голосов. Это собралась вся аристократия Флэмена, теперь ожидающая короля и королеву, которые, по традиции, должны открыть бал.
Подруга в алом искрящемся платье напоминает пламя, которое отражается во взгляде её мужа, с восхищением и любовью смотрящего на нее. Она, согласно этикету, встает по правую руку от мужчины, я по левую. Церемониймейстер звучно объявляет о нашем появлении, двери открываются, и все звуки стихают, придворные склоняют головы, приветствуя своих правителей.
Чувствую себя лишней. Я здесь никто. Приблудная девчонка, которую нашли в лесу и пригрели по доброте душевной. Какой во всем этом был смысл, если спустя всего несколько месяцев мне суждено погибнуть от самой ужасной магии Лираэллии? И если еще совсем недавно я предвкушала бал в честь дня Миросотворения, то сегодня не ощущаю праздника.
— Подходит к своему завершению еще один годовой круг, — начинает Давид свою торжественную речь. — Он был значимым для королевства и для каждого из нас. Для кого-то он ознаменовался рождением ребенка, кто-то скорбел, потеряв родственника, кто-то радовался, обретя нового друга. Каждое событие отложило свой отпечаток, воспоминание, которое мы бережно сохраняем, забирая с собой в новый круг. Они все — наш ценный груз, складывающийся в опыт, помогающий улыбнуться, когда хочется плакать, сберегающий в нас способность верить, если кажется, что выхода нет, делающий день еще счастливее, даже если кажется, что счастливее некуда. Хочу пожелать каждому из вас наслаждаться каждым новым днем жизни, позволить себе чувствовать, следовать велению своего сердца, совершать иногда безрассудные поступки и не корить себя за них. Потому что никто не знает, сколько нам отмерено времени в этом мире, нужно пользоваться каждой минутой и секундой, наполнять её радостью и счастливыми воспоминаниями, способными согреть вас в самый лютый мороз. Поздравляю!
Давид высоко поднимает бокал, и зал вторит ему, повторяя жест.
Всю свою речь друг смотрел на подданных, обращаясь к ним, но каждое его слово прицельно било по мне, словно он говорил лишь для меня, пытаясь донести мне, что отчаяние — не выход.
Пожалуй, в чем-то Давид прав. Сегодняшний вечер и ночь могут стать последними в моей жизни. Нужно насладиться ими в полной мере, хотя бы на несколько часов отбросить свои мрачные мысли о возможной грядущей смерти, тьме, что пытается подобраться ко мне, Райнхольде, которого я, возможно, больше никогда не увижу. Лучше улыбнусь и отправлюсь танцевать.
Помирать, так с музыкой.
— Традиционный танец в честь дня Миросотворения, — объявляет церемониймейстер, и Давид ведет Кейтлайн в центр зала, оставляя меня одну на невысоком пьедестале, предназначенном для королевской семьи. — Музыку.
Плавная неспешная мелодия растекается по залу. Образовав круг, придворные наблюдают за королем и королевой, которые кружатся в танце, не обращая внимания ни на кого, кроме друг друга.
Присоединиться к королевской чете дозволено уже после третьего такта, поэтому постепенно зал заполняется танцующими парами.
— Разрешите вас пригласить? — вздрагиваю и на секунду прикрываю глаза, молясь всем богам, чтобы мне не почудилось.
Когда поворачиваю голову, сразу утопаю в голубом бушующем океане глаз.
— Райнхольд, — пораженно выдыхаю я, не смея шелохнуться, чтобы видение не развеялось.
Такой красивый. Выделяется из толпы. В праздничном тёмно-синем мундире полисмена Рэгнолда, застегнутом до последней серебристой пуговицы, черных брюках, обтягивающих мощные бедра, высоких сапогах. Светлые с серебряным отливом волосы стянуты в низкий хвост, лицо с идеальными чертами спокойное, уверенное. Он словно сошел с моей картины или появился из моего сна.
— К вашим
