Колчан подхалимски виляет хвостом, мордой уткнулся в колени Тетеркина, и доктор ласкает его — как пыль выбивает с загривка. Полковник стоит на почтительном расстоянии. Тетеркин его приглашает приблизиться, но он не подходит. И Фелисата Григорьевна слышит, как доктор хвалит собаку:
— Большой… Хороший пес… Колчан — сторожевая лайка!
От внезапного удивления у Фелисаты Григорьевны выскользнуло блюдце из рук, помои выплеснулись на платье.
«Сатана! — восклицает она про себя. — Ладно — хозяин не видит такого фокуса, а то бы завтра же задрал пса на мохнашки!»
* * *
Свидетелем этой картины был и Карамышев. Он не таился, а просто стоял в кедраче на пригорке, откуда так хорошо просматривалась вся пшенкинская усадьба. Когда он увидел Колчана, покорно стоявшего у ног доктора Тетеркина, то удивился тоже и подумал: «Гипноз».
По кедровым стволам, вниз и вверх, бегали с шорохом юркие поползни, неутомимо искали что-то, выдалбливая своими крепкими клювами.
Карамышев встречал этих неярких, призрачных птиц и рано утром, и поздно вечером, и в жаркий или ненастный полдень. Поползни усердно трудились в поисках пищи.
«С ними все просто, понятно, — стал думать Олег Петрович. — С человеком — сложнее. Потребность у человека границ не имеет… Знает ли Туся о мнимой болезни Вакулика? Едва ли! Она сама говорила, что для нее «семейные тайны закрыты». И пусть не знает! Я бы этого очень хотел… Расстроится, снова замкнется… Вот тоже исчезла куда-то!»
Карамышев бором вышел к шоссе, предполагая зайти по пути в магазин у автобусной остановки, купить про запас печенья и сахару к чаю. Но магазин уже был закрыт.
«Не беда, обойдусь пока без провизии!» — утешил себя Олег Петрович и невольно призадержался у подошедшего только что городского автобуса.
Из дверей вывалилась масса измятых, распаренных пассажиров, и среди них он увидел Тусю.
— Так вот вы где пропадали! — обрадовался ее внезапному появлению Карамышев.
— А вы не меня встречаете?! — выразила радость и Туся. — Была у подруги… Видите, сколько людей! На одном каблуке стояла.
— По выходным дням лучше в город не ездить, — сказал Карамышев. — Я как-то пробовал и без пуговиц вышел…
— Вот я сейчас дедушку вспомнила своего! Панфил Дормидонтович у нас никакой давки не выносил. Ни в очередях, ни в автобусах. Все лезут, толкаются, а он, бывало, стоит, выжидает. Махнет рукой и вернется. Стеснительный был, деликатный. Вакулик в него…
— Вы так часто говорите о дедушке, и так хорошо… Жаль — не знал старика! Встречались бы с ним, беседовали. Старые люди много уносят с собой пережитого, мудрого…
— Панфил Дормидонтович столько знал песен старинных и петь их умел. И стихи складывал!
— Ну? А что-нибудь осталось?
— Нет…
— Жаль… Туся, мы с вами у клуба. Хотите в кино на последний сеанс?
— Господи! С вами я с удовольствием…
* * *
…Возвращались они в двенадцатом часу ночи. В окнах дома Пшенкиных света не было, но фонарь горел
на столбе, и там, в радужной полосе, стояли трое…
— Смотрите — Вакулик! — узнала Туся издали. — С кем это он в такой поздний час?
— С гостями вашего дома, — ответил Карамышев. — Полковник приехал, что был в прошлый раз. А с ним один медицинский доктор… Хорошие, впрочем, люди, как я понимаю их! Я с ними чаи распивал…
— Это так важно было для вас?
— Боже мой! Я же шутя!..
До слуха обоих донесся приглушенный голос Вакулика. Но голос взволнованный, радостный:
— Мне так на заставу охота!
— Я обещаю — дадим направление на Дальний Восток, — уверенным голосом говорил полковник Троицын.
А доктор Тетеркин что-то свое держал на уме и спросил:
— Вон какая луна… Не тянет на крышу взобраться?
В ответ Вакулик замотал головой и засмеялся.
— Когда наши туда, на Луну, доставили луноход, отец назвал его бокоёрзиком!
Снова послышался смех.
Замедляя шаги, Туся спросила Карамышева:
— Вы знаете, как выводятся комары?
— Теоретически — да. А что?
— Под водостоком у нас стоит бочка, и по весне наблюдать это таинство можно… Вылупляются в воде личинки, по сантиметру размером, и во все стороны боком передвигаются. Так смешно! И так необычно! Это и есть, по-народному, бокоёрзики. А отец бокоёрзиком обозвал луноход. Слышали, что Вакулик гостям толкует?
* * *
Полковник и доктор уехали в ночь.
На другой день, с утра, Автоном Панфилыч не находил себе места. Он поранил на руке палец, бегал в больницу на перевязку, а к вечеру, с небывалого еще с ним расстройства, нахлестался самогону и дико заблажил.
Косоротый, с выбившейся исподней рубахой, он гнался за убегающим от него сыном. За воротами Автоном Панфилыч плашмя растянулся, запнувшись о грабли, поднялся и закричал:
— Стой! Куда, паразит?! Лучше ты побеги утопись в пруду, чем в дом возвращаться!
Бурьяном, через крапиву Вакулик стремительно уходил к избе просвирни Федосьи, которая из набожности и просто по-человечески и прежде часто оберегала его от отцовских немилостей.
Убеги Вакулик на другой чей-нибудь двор, Автоном Панфилыч, не задумываясь, пошел бы следом и учинил там скандал, но идти к Федосье он, грешным делом, побаивался. Теперь он стоял у своих ворот и грозил перевязанным кулаком:
— Засеку, заморожу! Наслушался! Уши развесил!.. А я-то… Пригрел, приласкал тузов! Ноги вашей больше не будет в моем доме!
Но тут, откуда-то сверху, будто голос пророка, донеслись до него слова:
— Не хули, человече, добрых людей и добрые их деяния! Воззри на себя, покайся, смирись. Смирение — богу угождение, уму просвещение, душе спасение, дому благословение и людям утешение. Смирение побеждает гордыню, аки Давид Голиафа! Сойди с черной стези на светлую, и человеки поверят тебе и простят тебя.
Автоном Панфилыч молча, испуганно озирался, но увидеть не мог, откуда его поучает пророчески баптист Панифат Сухоруков.
А тот стоял за толстым кедром, сивобородый, длинноволосый, в неизменной своей шляпе, и все изрекал, изрекал.
Пшенкин кинулся было на этот голос, чтобы вцепиться в кудластую баптистскую бороду, но за спиной Автонома Панфилыча явилась, подобно неслышному, кроткому ангелу, болезненная Фелисата Григорьевна, потянула мужа к себе за рубаху, да потянула так сильно, что Пшенкин быстро-быстро засеменил короткими, обессиленными ногами и тотчас исчез за дверью веранды.
7
Однажды было…
Полная, грузная, вся в разношерстных мехах, Афродита Корнеевна, жена художника Соснина, спускалась величественно со снежной горы, цепко держась за руку супруга. Тропа извилисто, круто сбегала к дому Пшенкиных, и Афродита Корнеевна, часто оскальзываясь, тяжело повисала на плече Сергея Александровича, вскрикивала, изображая испуг и улыбаясь во все полное, розовое лицо.
«Прелесть! Какая прелесть! — звучно произносила она и
