подошло, но ей ужасно захотелось показать, как сосёт чёртик. Она взяла его из рук Богдана, расстегнула пижаму и приложила малыша к груди. Тот с готовностью присосался. Богдан глядел умилённо.
— Это — единственное домашнее занятие, которое мне нравится в твоём исполнении, — проговорил он с ласковой улыбкой. — Это невероятно красиво. Пожалуйста, давай ему молочко подольше.
— Это уж как он сам захочет, Богдан. Если помнишь, Мишка отказался сосать ровно в полгода, а Машка ещё полгода сосала.
— Ну что ж, пускай сам решает, будущее покажет. Но побудьте с ним тут подольше, не спеши домой — ладно? Я буду скучать, но так будет лучше, надёжнее что ли… Пусть они вас обоих как надо обследуют, а ты отдохни, расслабься. И не пытайся работать — ладно? Обещаешь?
— Хорошо, Чёртушка. Не беспокойся. Твой Чёртик получит самое питательное молоко. Шестипроцентное, — засмеялась Прасковья, а Богдан ещё раз поцеловал её руку.
— И я непременно отдохну. Они уже нашли мне квалифицированную няньку с медицинским образованием. Она придёт сюда завтра.
— И в каком она звании — твоя нянька? — засмеялся Богдан.
— Главное — чтоб нянчила хорошо, — Прасковья провела рукой по его щеке.
* * *
Они ещё поговорили о текущих событиях: о войне между Кореей и Японией, о войне на Американском континенте, обсудили, когда и чем кончится гражданская война в США.
— Штормит, штормит в мире, — проговорил Богдан задумчиво. — Мне порой кажется, что наш Светоносный Отец заигрался в свою роль Катехона. Определённо заигрался.
— Почему, Богдан? Объясни лучше.
— Да видишь ли… Он своей уравновешивающей деятельностью не даёт никому победить. В результате этого войны, боевые действия продолжаются бесконечно и безрезультатно. Разумеется, я не вижу всего того, что видит Он, но, по-моему, надо было бы дать кому-то победить, а кому-то проиграть. Такое положение… как бы это сказать? — здоровее что ли.
— И что же? На чьей стороне Он должен выступить?
— Да ни на чьей! — Богдан словно удивился её непонятливости. — Он просто должен перестать уравновешивать, дать событиям течь: пускай людишки сами ковыряются.
Прасковье послышалось высокомерие высшего существа.
— Богдан, — проговорила она мягко. — Помни: ты женат на «людишке» и дети твои наполовину людишки.
— Солнышко моё… — он погладил её руку. — Ты — не людишка, ты — ангел. И родство у нас, чертей, считается по отцовской линии, так что дети наши, по чертовским представлениям, — черти. Даже Маша, в принципе, чертесса, хотя и бесхвостая. Я понимаю, что эта мысль ей отвратительна, но это так. А людишек я люблю. Мне всегда хотелось им с пользой служить.
— Ну вот и служи, — примирительно проговорила Прасковья. — И не презирай людишек за слабость и неспособность. Высокомерие — это плохо.
— Парасенька! — Богдан вздохнул, наклонился к ней и поцеловал в голову. — Если бы ты знала, как я далёк ото всякого высокомерия. Я чувствую себя постоянно и безмерно виноватым. Перед всеми. И против всякой логики — перед теми, чьи позиции взаимно противоположны… Я виноват перед Светоносным Отцом — и одновременно перед русской земной властью. Светоносный Отец явил невероятное великодушие и отпустил меня, но вина-то осталась. И русские власти явили безмерное великодушие… я понимаю, это сделано благодаря твоим заслугам, но всё равно… Ведь они не поставили мне никаких условий. Никаких! — Он болезненно поморщился и потряс головой, точно освобождаясь от чего-то тягостного. — Я чуть-чуть помогаю, и это им кажется достаточным. Я понимаю: это ты, ты укрываешь меня своим ангельским крылом.
— Богдан, — засмеялась Прасковья, — ты знаешь, как выглядят ангельские крылья? Это что-то вроде куриных. Да-да, это крыло белой инкубаторской курицы. — Ей хотелось несколько снизить патетику. Но Богдан торопился договорить:
— Я виноват перед тобой, перед детьми, перед твоими родителями, перед твоим мужем… — он словно боялся не успеть. — Все вы были потрясающе, незаслуженно великодушны и добры ко мне, и это усугубляет мою вину. Может быть, только Машенька воздала мне должное, только она была справедлива ко мне; возможно, ещё твоя мама… А ты… ты… явила подлинно королевскую, ангельскую милость ко мне, что захотела жить со мной, что родила мне сына… Господи, чем я смогу оплатить эту милость? — он с болью помотал головой, словно пытаясь освободиться от чего-то. — Я с юности, можно сказать, с детства старался быть перфектным, я хочу сказать… как это?.. безупречным. И вот — виноват перед всеми. — Богдан сидел, словно безмерно устав, уронив руки на колени и слегка наклонившись к тележке, где безмятежно спал их новорождённый сын. Прасковье вспомнилось это выражение безмерной усталости: именно так он выглядел тогда, когда они встретились в кафе в «Национале» и он рассказывал о своей жизни.
— Богдан, я сейчас отвезу его в ту комнату и скажу тебе нечто важное. — Она встала с кровати и, не найдя тапочек, босиком осторожно откатила тележку в другую комнату. Чёртик и не думал просыпаться.
62
— Так вот, Богдан, — проговорила она ласково, но твёрдо. — Ты был безупречен. Это сказал мне Александр Владимирович. Он привёз мне твою медаль, она до сих пор в квартире Гасана, надо, кстати, забрать. Ты не прятался, не жалел себя, и они это оценили и поняли. Ты исполнил свой долг, как его понимал. Так ведь?
— Ещё не хватало бы мне… — пробормотал Богдан, глядя в пол. — Александр Владимирович умер… да…
«Кажется, он не знает об обстоятельствах смерти своего начальника, и слава Богу, что не знает», — подумала Прасковья.
— Он был очень одинок, Александр Владимирович, — Богдан по-прежнему напряжённо глядел в пол. — Я для него много значил. Может быть, заменял ему несуществующего сына. И он для меня много значил. Родители часто бывают пристрастны к своим детям, а такой человек — не кровно близкий, но любящий — более объективно смотрит на ребёнка и может увидеть то, чего не видят родители и помочь правильно развиваться. Он мне во многом помог.
— Ты был знаком с ним с детства? — удивилась Прасковья; она этого не знала.
— Да, с детства. При этом он никогда не был фамильярен, держался прохладно, слегка отстранённо. Но он захотел взять меня в ученики, и многому научил. Отец однажды рассказал мне, что ему издавна нравилась моя мама, но она рано вышла замуж за моего отца, и вопрос отпал сам собой. Мои родители и он вместе учились. Не совсем вместе: там были отделения для чертей и отдельно для чертесс, но они все одного выпуска.
— Именно поэтому он и не женился? — предположила Прасковья.
— Не думаю, — отрицательно покачал головой Богдан. — Просто не сложилось. У него была хлопотная жизнь,
