лекарств едва хватало на экстренные случаи, — когда кто-то из пациентов впадал в неистовство. Потому фармакотерапию новичок получил лишь на бумаге, — она осталась записанной корявым врачебным почерком в листе назначений, спрятанном в истории болезни. И ядро личности профессора вместе с укоренившимися в ней сдвигами не подверглось тяжелой атаке нейролептиков. Благодаря тиранической натуре главного врача, не терпящего всяческих шухеров во вверенном ему заведении (именно потому запас убойных лекарств расходовался лишь на острые ситуации), больные с отягченными всеми смертными грехами биографиями вели себя здесь почти пристойно. В палате камерного типа «на двадцать рыл», как выразился сосед по койке, находилось не менее двадцати человек. Все в разной степени деградации. Более-менее сохранные образовывали своего рода высший свет и презирали прочее население.
Процедуры «прописки» новый пациент избежал. Оба палатных лидера после междоусобицы неотрывно смотрели мутными рыбьими глазами в потолок, словно видели там некие судьбоносные письмена, мочились под себя и успешно соревновались в нелегкой игре, называемой «молчанкой».
К Каретникову подошел неопрятный тип с ежекоподобной прической и коротко потребовал:
— У, казите на цего-то.
После небольшого выяснения, профессор догадался, что его просят ни чего-то показать, а о чем-то рассказать. Преодолевая частым покашливанием воздух, забивающий легкие смрадными испарениями, Анатолий Валентинович предложил известную историческую байку. Слушало его всего три человека, но со вниманием припавших к живительному роднику матросов, долго носимых волнами после кораблекрушения.
Это были, как представилось Каретникову, престранные создания. У одного высокий и чистый лоб мыслителя сочетался с изуродованным боксерским носом, кривыми блестящими губами и привычкой громко сопеть. Невинные светло-синие глаза второго, не отрываясь и не моргая, смотрели в одну точку, расположенную в каком-то ему одному ведомом пространстве. Лицо третьего непрерывно менялось, будто он был актером, ищущим средства верного выражение трудной роли.
По ходу рассказа к группке у зарешеченного окна присоединились еще двое. Стоило ученому замолчать, как эстафету подхватил человек с изможденным лицом праведника. Несмотря на отточенное красноречие, значительно превосходившее каретниковский слог, ему внимали не столь трепетно. В дальнейшем профессор узнал, что этот больной (сексуальный маньяк) каждый раз повествует об одном и том же, не меняя ни интонации, ни порядка слов.
Анатолий Валентинович, с ужасом и содроганием ожидавший своей участи, понял, что и здесь можно как-то существовать. Уже на следующий день он стал штатным рассказчиком в среде здешней интеллектуальной элиты. И ничего, что маньяк считал своим долгом каждый раз после устной новеллы историка блеснуть вызубренным набором фраз. Эта особенность вносила какую-то особую размеренность в новую жизнь.
* * *
Настойчивые попытки Сафарова возымели действие. Он получил добро на встречу с Артюхиным. При условии, что будет один. В назначенном скверике Мурад прождал лишние полчаса. К нему подошел бомж и предложил следовать за ним. Покрутившись в сплетении переулков, он оставил Сафарова у дома, мимо которого за последние десять минут проходили не менее трех раз. В окно второго этажа постучали изнутри. Открыл Мураду незнакомый человек. Квартира, в которой он оказался, была заставлена устаревшей запыленной мебелью, очевидно, постоянно здесь никто не жил. Артюхина в ней не было. На немой вопрос Сафарова, незнакомец буркнул:
— Сейчас придет.
Затем протиснулся мимо загромоздившего прихожую Мурада, вышел в подъезд, захлопнул за собой дверь и запер ее. Минул час. Сафаров уже начал сожалеть о потраченном времени, когда замок щелкнул и вошел Славик.
— А ты, однако, живучий, — с порога заметил он.
— Для меня еще пули не отлили.
— Верно, тебе серебряную надо.
— Золотую.
— Интересно, а что надо для твоего любезного дружка Заседина? Я ведь, как уговорились, отправил копии — одну в МВД, а другую таджикским бандитам.
— Но третья сохранилась?
— Обижаешь.
* * *
Ничего по-настоящему плохого еще не случилось. Он жив, близкие тоже, деньги целы, дела, несмотря ни на что, идут. Однако настроение было нехорошим, подавленным. Интуиция — качество, редко выдаваемое Творцом мужской половине, — свербела затылок. А может, давление жмет? Да что это за чертовщина — то зуб, то голова! Автоматический тонометр высветил 180 и 110. Так в чем дело — в дурном предчувствии или в гипертонической болезни?
Заглатывая таблетки, Аркадий Николаевич самостоятельно поставил себе верный диагноз. Он формулировался так: потеря инициативы. За долгие годы жизненной борьбы Заседин привык быть ведущим. Во всех начинаниях и интригах, затеваемых им самим или, реже, другими людьми, Аркадий Николаевич всегда был в центре событий, стремился взять бразды в свои руки и, как правило, брал их. Он сам решал, когда следует наносить упреждающие удары, а когда лучше славировать, менял тактику, выжидал и, как только созревал момент, враз решал проблему или ломал судьбу человека. До сих пор он всегда побеждал. До сих пор…
А затеяв, как он свято верил вынужденную (да так, собственно, и было) войну со своими замами, он никак не мог перехватить инициативу…
И с ментовским начальством вышел напряженный разговор. Очинил им нормально (а куда деваться?), остались довольны, но шум, поднятый при захвате квартиры, где засел Портнов, долетел до вечно настороженных ушей одного из главарей всея России. И, очевидно, попал, как говорится, «в жилу». Главарь тут же поднял вой — он давно копал под министра внутренних органов — «Устроили в столице показательную бойню! А каково при этом простым людям? Зачем их пугать? Причина в явной нехватке компетенции!», — плевались СМИ, подвластные шишке.
«Вот, — плакался на это карманный засединский ментовской начальник, — теперь мне головы не сносить, понизят, а там и уголовку чего доброго повесят. Не надо было торопиться, выждали бы…». Его-то успокоить относительно несложно, а вот кремлевских псов? Чувствовал Заседин, что его упрочившееся в последнее время положение дает трещину. И только одной лишь отставкой от пирога может не обойтись. Хуже — шлепнут, и все. Потому надо спешить, восстанавливать реноме. Законы власти — законы стаи: пока силен — уважают, дашь слабину — загрызут. А у него опять неудача — Портнова среди перебитых не оказалось.
Что, они с Юркой затеяли какую-то хитрую комбинацию? И где их, гадов, найти теперь? Больше всего Аркадий Николаевич клял себя за глупую сентиментальность. «В глаза перед концом заглянуть! Чушь, какая. Прямо здесь, на даче, валить надо было, как только приехали. И одного, и второго», — запоздало жалел он. А раньше за ним такого не наблюдалось, — промедлений он себе не позволял и сожалениям по этой причине не предавался, естественно.
* * *
Якубовский подарок, ввезенный в Россию контрабандно вместе с собаками, остался один в чужой квартире, расположенной в
