по земле. Нет ничего лучше, чем когда тебе в последний раз дают пройти по своей земле.
Капли дождя падали на его спину, словно в губку. Этот человек не мог промокнуть. Ему не бывало холодно, и тем более – жарко. Этот человек был единым целым со своей землей. А сейчас он ее потерял. Он проиграл свою войну длиной в целую жизнь – вой ну со временем и с обществом, глупостью и прихотью, волнением и веком – этим сбрендившим веком, который прихлопнул его, как чашка – муху. И как бы ты ни старался, все твои мечты, вся твоя работа, твои крылья в конце концов налетают на стенки этого века. Эпоха – ножны, а твоя жизнь – меч. Шагнешь вон – и все. Или станешь бессмертным, или тотчас погибнешь. А Хроульв всю жизнь продержался за гарду этого меча. Кто готовится к худшему – как раз при нем и живет.
Откуда приходит неудача? Может, она входит в состав времени? Стоит за его спиной и порыгивает наружу между секундами? Или она просто выползает на сушу, как невинный тюлень из моря? Жирная безрукая неудача, глаза которой пялятся с огромной глупостью? Затем она ковыляет за тобой на холодную хейди – чудище с легкими и рыбьим хвостом?
Кто-то, что-то: эпоха, братья, отец, утес в Широкой долине, луна над заливом, сама жизнь – подложили в его душу мертвого черного коня, а потом прибавили к нему восьмерых мертвых щенков, старую студенческую фуражку, английскую мину, сто пятьдесят овец и троих баранов, а теперь еще – одно выкрикнутое в сеннике слово: «Папа!» Оно порой раздавалось в этом душном зале – его душе, и эхо отдавалось в мине, так что та потом еще долго гудела, хотя на нее и положили три весьма рогатые туши. Он с размаху бросил на них еще ягненка и взгромоздился на краденые, закаменевшие мешки удобрений, которые он тоже там хранил, и какое-то время не отрываясь смотрел на труп Слепца, а потом от души плюнул в открытую студенческую шапочку на полу, наполовину в маслянистой лужице, натекшей в этот вредный для души сарай (отнюдь не рай). Каждый человек – это здание. Абсолютно каждый – это забетонированное, но непокрашенное здание в триста квадратных метров, с цокольным этажом, чердаком и просторным подвалом. Каждый человек, который ходит по земле, одновременно ходит и по этому зданию. Вверх или вниз по лестнице, по длинным коридорам, моет полы, подметает, выглядывает на улицу, прибирается или топит печку.
Хроульв проплелся вверх по лестнице – подгнившим от сырости ступенькам, из своего темного дома-свалки на цокольный этаж. Там полы были сухие, но холод почти такой же, как и в подвале, и во всех лампочках кончилось электричество. Он шел по коридору, пока не набрел на хворающую проказой дверь, еле висящую на рыжих от ржавчины петлях, толкнул ее. В комнате шел дождь, а на пол постелили мох, вереск и кочки, траву, павшую ниц, колокольчики и костянику. Кочки… Он вышел в кочкарник.
Девчонка – она оклемается. Да-да. А вообще-то ей надо было бы схватить ружье и прострелить мне ногу. Тогда мне точно бы полегчало. Когда что-то пожирает тебя, нет ничего лучше штук эдак двадцати дробин в ногу. Просто чтобы отвлечь внимание. Да-да, хух. Может, эти придурки разлюбезные меня завтра вообще повесят. А так этого бы не было.
Дождинки падали на козырек кепки с глухим звуком: аккомпанемент ко всей его жизни. А сейчас она кончилась. Общество победило отшельника. Он потерял свою землю. Как бы лучше сдаться? Кричать, пока тебя силком отволакивают в машину? Повесить голову и молчать в ответ на все вопросы? Или все отрицать и говорить, что чувствуешь, как народ тебя поддерживает? Или поступить как Ньяль, который просто лег спать в своем подожженном доме? Или поступить как Адольф – взять с собой в постель бомбу с часовым механизмом? Или взять и сбрить свою рыжую бороду и начать слушать рок-н-ролл?
И ты превращаешься в лошадь. Даже у побежденной лошади есть гордость. Лошадь никто не жалеет. Хроульв стал лошадью, совсем прекратил разговаривать, «спасибо за угощение» он в последний раз произнес полмесяца назад, а однажды он два часа простоял у стены, не сводя глаз со своей земли. А второй день он стоял, повернувшись задом к ветру. С двумя другими оставшимися клячами. Стоял с ними у конюшни в укрытии, где не дуло, и думал. Разве что траву не щипал.
Последний день в Хельской долине. Это была странная мысль. Но он знал, что после этого дня здесь уже никто не поселится. Насколько он знал старого собственника этой земли, тот ни за что не поступил бы так сам, да сейчас никто и не обзаводился собственным хозяйством, если только его не заставляла упрямая жена или деспотичный отец, да и то не в таком месте, вдалеке от населенных пунктов. И если будущее логически вытекает из настоящего, которое только и знает, что сидеть в доме, и у которого только одни сплошные домашние тапочки, домашние животные, домашние мастера и домашние аресты, – в ближайшую тысячу лет здесь вообще никто не станет селиться.
Обрекать землю на запустение – все равно что терять близкого друга. Только хуже. Ведь умерший умер и уже прожил жизнь, возможно, и не совсем впустую, а такая долина, такая земля продолжит существовать – но уже лишь для того, чтоб давать ветру поиграть травинками. Обрекать такую землю на запустение – все равно что покидать того, кого любишь, когда любишь и когда он отвечает тебе взаимностью. Так никто не поступает. Поэтому самый тяжелый разрыв отношений в мире – разлука с долиной.
Хроульв уже превратился в лошадь, но все же у него забилось сердце от этой огромной мысли, когда он в свое последнее утро вошел в сенник. Такое слишком велико – человеку одному не под силу это понять. Человеку одному не под силу – когда это хотят отнять. Рассматривание своей земли заняло у него целых пять минут. Затем он пошел в коровник и пристрелил теленка Пятнашки.
Эйвис было все равно. Она только радовалась. К черту эту долину проклятую, которая вполне оправдывала свое имя. И да, продать это все барахло, трактор, прицеп, лошадей, коров, кур, кухонную утварь, кровати, печку и что там еще… Дни самообвинения прошли, и теперь она видела вещи в ясном свете, она позволила себе простую злость. Да! Скоро она уйдет от этого человека, вырвется
