это потому, что, будучи примерным злодеем, он является и идеализированным народным героем, о чем в одном из эпизодов «эпического буйства» прямо пишет Сармьенто.
Особенно ярко тесная связь с народной традицией обнаруживается в главе о гибели Факундо «Барранка-Яко!!!», хотя характер ее неясен для исследователей: то ли Сармьенто использовал народный романс об убийстве Кироги, то ли рассказ Сармьенто послужил источником для народной песни. Скорее всего, верно первое предположение. Сармьенто, видимо, не просто использовал этот романс, а прозифицировал его, но не в целях использования исторических данных (подобно тому как это делали средневековые историки в отношении испанского эпоса), а в целях художественных. Раскрывая здесь реальные обстоятельства заговора против Факундо, Сармьенто выступает как историк-аналитик, а саму историю его гибели изображает как едва ли не гибель героя трагедии, соперничающего со своей судьбой и гордо бросающего ей вызов. В мощном финале гибнет уже не враг Сармьенто, а народный герой и любимое детище самого писателя. Пронзительной нотой звучит в финале тема убийства ребенка, ехавшего вместе с Факундо...
То, что Унамуно писал об отношении Сармьенто к Росасу («О, как любил Сармьенто Росаса...»), с гораздо большим основанием, наверное, можно было бы сказать о его отношении к Факундо. Вообще образ «пастушеской» Аргентины в итоге оказывается много более сложным, чем отношение к ней автора в рамках теоретической концепции «варварство — цивилизация». Все сцены народной жизни, пампы — все это исполнено духом поэтической идеализации. До того времени, когда книжный «практический позитивизм» Сармьенто-писателя превратится в практическую политику Сармьенто-президента, еще далеко. И поэзия поглощает на страницах «Факундо» дыхание опасной страсти тотальной переделки страны, замены целого народа другим, заселения исконных земель гаучо представляющимся ему идеалом общественного человека европейским иммигрантом, который разобьет аккуратные палисадники в пампе. Сармьенто отвергает этот мир и любит его, восхищается пампой, гаучо-кентаврами, их волей, удалью, да и как может быть иначе — ведь он сам аргентинец! И не случайно говорил он о «коне моего письменного стола», о том, что слово для него, как нож для гаучо, «его перст, его длань, все его существо». Ведь он тоже был частью, одним из порождений мистифицированного им «варварского» мира, а не посланцем внеположной «цивилизации»! Двойственное отношение Сармьенто к гаучо — это отражение двойственности его собственной натуры. Ставящий перед собой ясные цели и завершающий «Факундо» четкой программой коренной переделки страны, замены одного народа другим и установления иного порядка, Сармьенто — идеолог наступающей буржуазии — сам несет в себе те же черты, что и его герои, и его враги, порожденные мощными социально-историческими конфликтами. Недаром неудержимого в страстях Сармьенто, который однажды сказал, что в его крови течет капля крови индейцев-чоротегов, противники называли «злым гаучо». Видел в Факундо свое отражение и Сармьенто, сказав на старости лет, что у них «схожая кровь»[487].
Плоть от плоти рождающегося мира, Сармьенто-просветитель, ставший позитивистом, будет противопоставлять варварству феодальному варварство буржуазии, которая усвоила и несла в себе все «нравы и обычаи» воссозданий им истории. Та же мощь, та же дикая, неукротимая сила, что пронизывает книгу, написанную в годы борьбы с тиранией, обнаружится в его деятельности на постах губернатора родной провинции Сан-Хуан, военного министра при президенте Бартоломе Митре, а затем и президента страны (1868—1874). Программа, которую он выдвинул в «Факундо», конкретная и ясная и действительно необходимая для становления молодой страны (развитие хозяйства и средств сообщения, привлечение иммиграции и заселение пустынных районов, развитие речного судоходства и народного просвещения и т. д.),—начнет проводиться в жизнь. Сармьенто будет основывать целые отрасли хозяйства, культурные центры, создавать министерства и военные училища и — особенно! — народное просвещение, его главная забота! Ведь именно педагогическую деятельность он считал основным делом своей жизни. И одновременно во имя «цивилизованной» жизни он будет добивать гаучо. При правительствах Митре и Сармьенто принимается целый ряд репрессивных законов, ущемляющих права исконного населения пампы, жестоко подавляются восстания гаучо, которым сочувствуют теперь и бывшие соратники Сармьенто. Да и как иначе, если в 1862 г. Сармьенто писал Митре в ходе военной кампании, которую он возглавлял в качестве военного министра: «Не старайтесь сберечь кровь гаучо. Это удобрение нужно сделать полезным для страны. Кровь — единственное, что есть в них человеческого»[488].
Достойный ответ Сармьенто даст другой великий аргентинец, поэт Хосе Эрнандес, создатель эпической поэмы «Мартин Фьерро» (1872), в которой продолжат свою жизнь мечтания «Поколения Мая» и «Майской ассоциации» о равенстве и братстве... Ее главный герой — «злой гаучо» и певец, которого власти загоняют, как зверя.— это антитеза Факундо, воплощение высокой морали человека труда, благородства и мудрости народа. И Эрнандес точно скажет в одном из предисловий к «Мартину Фьерро», отвергая мистификации Сармьенто: гаучо — это «класс обездоленных», «социальный класс» и в то же время — «раса»[489], т. е. этническое единство, составившее первоначальное ядро аргентинской нации и его культуры. Сармьенто, который не мог не знать о поэме, мгновенно получившей поистине всенародное признание, в 1873 г. во время последнего крупного восстания федералистов назначил за голову Эрнандеса как одного из видных деятелей оппозиции 1000 песо...
«Мыло» и «свечи» классического просветительства история заменяла на пистолеты «военного и партийного» человека. У Сармьенто-практика, отвергавшего утопии, была своя утопия: всеобщее просвещение народа. Будучи президентом страны, он самолично обучил грамоте одного человека. Но зачем? Чтобы тот, обучившись грамоте, прочитал последнюю книгу Сармьенто, социал-дарвинистский трактат «Конфликт и гармония рас в Америке» (1883), где сказано, что гаучо, метисы, испаноамериканцы — «неполноценная» раса? С подобными теориями, весьма распространенными в Латинской Америке в конце XIX в., яростно будет спорить великий кубинец Хосе Марти во имя идеала всенародной и всеобщей гармонии «согласья на Земле»...
Все это будет потом, но эта опасная сила уже живет на страницах «Факундо», книги, запечатлевшей мощь круто и опасно разворачивающейся истории.
Замечательный портрет зрелого Сармьенто оставил писатель Поль Груссак — в нем сила борца и мудрость мыслителя, но сила не гармоничная, а как бы искореженная, деформированная и опасная. Груссак писал: «Широкоплечий и крепкий, корявый и дисгармоничный, испещренное оспой лицо — маска Сократа-воителя, глаза ясновидца и челюсти дикаря, полувеличественный, полугротескный, вызывающий в воображении одновременно и афинский портик и пещеру Циклопа,— таким он запечатлелся в моей памяти как одно из самых необычайных существ, какие только мне приходилось видеть...»[490]
Росас пал только через семь лет после выхода «Факундо», и как только Сармьенто узнал о том, что назревают решительные события, он тут же переехал в Монтевидео и в военной форме, в чине
