тайные переговоры с новгородцами. Что папа римский обещал ему дать денег для похода и приказал уже для этой цели начать сбор средств в католических храмах, ибо отступление Новгорода к Литве повлекло бы за собой неминуемое присоединение этой большой и богатой области к Римской церкви.
Стало известно также, что Казимир постоянно пересылается послами с Большой Ордой и призывает хана Ахмата вместе, в союзе, напасть на Москву. Храбрости великому князю Литовскому придавало и то, что союзник Москвы, крымский хан Менгли-Гирей сгинул в неизвестности и больше не тревожил его ни угрозами, ни набегами. Было спокойно и на остальных границах Литвы.
Совсем по-иному складывались теперь дела у Иоанна. Со всех сторон поступали тревожные известия. И совсем уж озадачило его донесение о том, что слишком подозрительно ведут себя братья Андрей Угличский и Борис Волоцкий Васильевичи. Они без конца ссылались гонцами, но перехватить их и узнать, какие вести они доставляли, не удавалось. Всё это было подозрительно и опасно. И совсем уж стало Иоанну не по себе, когда он узнал, что ссылаются братья и с Новгородом Великим.
Государь проверял и перепроверял эти донесения, вызвал своих приставов из Новгорода, и хотя тамошние сторонники Казимира вели свои делишки в большой тайне, так или иначе о них становилось известно. Дошли слухи до Иоанна, что во всех переговорах, направленных против власти Москвы, участвует сам архиепископ Новгородский Феофил. Это известие больше всего потрясло Иоанна.
— Вот старая лиса, вот обманщик, — ругался он на весь кабинет, не стесняясь вызванного специально для допроса новгородского наместника Василия Китая и присутствующих тут же дьяков Василия Долматова и Владимира Гусева.
— Это, конечно, доказать ещё надо, — робко заступался за владыку Новгородского наместник, — у меня ведь только устные доносы имеются...
— Так это ведь сразу было понятно, — не слушая робких доводов Китая, возмущался Иоанн. — Когда ещё подписи Репехова нашли на документах, надо было догадаться, что не обошлось тут без Феофила, что без его воли наместник не стал бы подписывать никаких архиепископских обещаний. Да и Казимир не дурак, не стал бы он без согласия Новгородского владыки в переговоры пускаться, переписку с кем попало вести! Кстати, где Репехов? Живой он ещё?
— Кажется, живой, — сказал Василий Долматов, который чаще других занимался новгородскими делами и знал о них больше всех.
— Узнай немедля, и если живой, если в состоянии ещё говорить, доставить его мне немедленно, хоть из-под земли! Я сам его допрошу!
Через три дня Репехов был уже у Иоанна. Он содержался в Коломенской крепости с другими пленными новгородцами и ждал своей участи. Репехов перенёс несколько допросов, правда, без особых жестокостей и пыток, признал свою вину, назвал уже арестованных сообщников, и его оставили в покое. Но не отпустили на волю и даже не отправили в монастырь, что в его положении было бы наилегчайшим из наказаний. Его продолжали держать в тесной каменной темнице, и он испытывал все лишения, выпадающие на долю заключённых тяжких преступников: холод, голод, болезни и одиночество. Первые, полгода он продолжал ещё надеяться на Феофила, на его обещание помочь, вызволить. Но в последние месяцы, когда наступили осенние дожди и холода и его камера начала покрываться влагой и плесенью, Репехова скрутил ревматизм, и он понял, что надеется напрасно и что долго так не протянет. Ему стало страшно. Страшно по-настоящему. Потому что тут, в застенке, задумываясь о своей жизни, он внезапно понял, что в свои пятьдесят лет он ещё и не жил по-настоящему. Всё суетился, прислуживал владыке, хлопотал о чужих делах, мечтая о покойной достойной жизни во главе какого-нибудь монастыря, а возможно, и всей епархии. О жизни, которая наступит «потом», как награда за его нелёгкий суетный труд на благо других людей. И вот наступило это «потом», и Репехов понял, что больше ничего уже для него не будет, кроме сырой камеры, похожей на погреб с дверью, и впереди его ждут лишь страдания и мучительная смерть без прощения и покаяния.
И душа его взбунтовалась. Он хотел жить. Он страстно хотел жить и согласен был даже на самый строгий монастырь. Он готов был уже без пыток и насилия, за одно лишь обещание помилования, сказать государю Московскому всё, что знал о Феофиле, о других его сообщниках. Он хотел подать прошение Иоанну о помиловании, но тут, как по Божию промыслу, за ним приехали.
Юрий Репехов предстал пред Иоанном в простом монашеском наряде, в котором его содержали в тюрьме, лишь помыли и переодели в чистое. Репехов был бледен и худ. Он отощал настолько, что поначалу Иоанн не узнал его, а ведь он видел бывшего наместника много раз, пользовался в Новгороде его хлебом-солью, его услугами. Глаза заключённого потускнели и вообще потеряли цвет.
«Да, тюрьма не красит людей», — подумал Иоанн, и что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе. Но он тут же подавил в себе это чувство. «Жалеть врагов — только множить их», — убеждал он себя и спокойно начал допрашивать Репехова в присутствии тех же дьяков, наместника и двух приставов, на всякий случай оставшихся у дверей кабинета.
— Мне донесли, — прямо начал государь, не называя даже заключённого по имени, — что твой бывший господин, архиепископ Феофил, сам активно участвует в заговоре новгородцев против Москвы и сам же приказывал своим подчинённым, и тебе тоже, вести переговоры с королём Казимиром. Правда это?
Иоанн, не имея ещё точных доказательств, решил выдать свои предположения за точные данные, надеясь, что это подействует на подсудимого. И не ошибся. Он заметно облегчил намерения Репехова всё рассказать ради спасения своей жизни, который, однако, в последний момент всё же заколебался, стоит ли выдавать владыку. Ведь если предательство ему не поможет, он лишь возьмёт лишний грех на душу, поставив под наказание другого человека, архиепископа, боровшегося за правое дело, за свободу родной республики. Стоило ли множить страдания, тем более близких по духу людей? Но если, оказывается, великий князь и без того всё знает, его покаяние ничего уже не переменит...
— Государь, — тихо проговорил Репехов, и Иоанн не узнал его голоса, севшего, охрипшего в сырости и совсем уж поменявшегося от волнения. — Государь, прости меня, окаянного, отпусти в монастырь! До конца моих дней останусь рабом твоим, слова худого против тебя не скажу, — бывший наместник Новгородский с трудом согнул больные ноги, и колени его оказались на полу.
Иоанн сохмурил брови и
