— Передайте ей от меня поклон и великое почтение.
— Обязательно! В своем календаре вы упоминаете хрестоматию…
— Это запись после войны. Мы с одной девушкой, полагаю, из Украины, изучали русскую литературу по хрестоматии. Это была очень хорошая книга в мягкой обложке, не думаю, что она у меня еще есть. Также я занималась математикой и физикой, потому что после войны мне нужно было получить аттестат зрелости. На самом деле два аттестата. Второй — из коммерческого училища, где изучались бухгалтерский учет, стенография и прочее. В дополнение ко всему я поступила в Карлов университет.
— Судя по вашим записям, вы не сразу попали в Прагу…
— После Терезина я работала в реабилитационном центре в Олешовице. Для детей это было столкновение с совершенно иной реальностью. Не гетто и не дом, что это? Помню, мы гуляли по огороду, и я показала им клубнику. — «Где? Мы не видим». Они не знали, как выглядит клубника. Или история с маленькой девочкой и радио. Оно работало двадцать четыре часа в сутки — звучали имена, постоянно кто-то кого-то искал, шли сообщения о выживших, иногда играла музыка. И вот эта девочка залезла за радио, и оттуда послышались такие слова: «Оно маленькое, как все эти люди в нем помещаются?» Дети не имели представления об элементарных вещах.
— Как эти дети выжили? Они были от смешанных браков?
— Возможно.
— Говорят, что из детей младше двенадцати лет выжило чуть больше ста.
— Я не знаю статистики. Из L-318 осталось трое, они были со мной в Олешовице. Кто-то из наших подопечных потом оказался в Англии. В 1945 году небольшая группа под началом Анны Фрейд собирала по лагерям сирот войны и отправляла их туда через Голландию. Питер Харрингер — из их числа. Обязательно навестите его! Он вам это расскажет лучше меня. Когда я тоже оказалась в Англии, Анна Фрейд часто звонила мне и спрашивала о специфических проблемах, которые возникали у воспитателей с этими детьми. Ее беспокоила их неадекватная реакция на определенные слова, фразы, жесты, и она полагала, что у меня для всего найдутся объяснения. Далеко не все было понятно и мне. Некоторых детей я видела в Терезине, когда им было от трех до пяти, но с ними не работала.
— Это были дети чешско- или немецкоязычные?
— Думаю, они были носителями чешского языка. Но проблема была не в самом языке, а в их поведенческой реакции. Например, привязанность к ложке. Они постоянно держали ее при себе. Позже, когда дети выросли, они стали осмыслять свой опыт. Некоторые воспоминания были с их, разумеется, позволения опубликованы. Вы можете прочесть, что писала об этом Анна Фрейд в «Психоаналитическом исследовании ребенка»… Есть еще работа Эдит Гемрой, которую я бы вам посоветовала: «Анализ ребенка — жертвы концлагеря». У многих детей был жизненный опыт взрослых людей, и трудно было понять, что является свойством характера, а что привнесено тяжелыми обстоятельствами.
— Вы обещали рассказать про русского дядюшку Романовского.
— Дядя Саша! Я его обожала. Белогвардейская община в Париже звала его «Месье ле принц». Мы посещали его с Бобом в пятьдесят шестом году. Его окружали графы и эрцгерцоги. Помню, как один из эрцгерцогов подробно объяснял мне, где именно закопаны его фамильные драгоценности: в летнем поместье, у большого дуба рядом с сараем. Должно быть, они были закопаны еще во время Первой мировой войны. И вот теперь — в пятьдесят шестом, он полагал, что драгоценности ждут его под дубом… В одном из моих календарей есть день с пометкой «Храст» — это городок, где у моих тетушек и бабушки был дом, там они жили до Терезина. В конце календаря приведен список имен, кому были оставлены на хранение наши вещи. И точное описание того места, куда тетя Элла закопала фамильные драгоценности. Вы когда-нибудь откапывали закопанное?
— Нет.
— Драгоценности были закопаны в 1942 году, а в Храст я приехала в воскресенье 28 октября 1945 года. Они оказались глубже и дальше от места, указанного тетей. Я уверена, что ее указания были точными, ведь она своими руками зарывала ящик в землю. Представьте себе, земля подвижна. Так что бедолага-эрцгерцог ничего бы не нашел под дубом, да и самого дуба могло уже не быть на месте…
— Что случилось с вашими драгоценностями?
— Я оставила их на хранение друзьям отца, чете Якеш. Когда папа вернулся из Лондона, он у них проживал. Они были людьми честными, но когда жена Якеша умерла, драгоценностями завладел их сын. Папы тоже вскоре не стало, и сын Якешей присвоил все себе. А ведь часть денег тети Эллы ушла на его образование… Знаете, выросшие в нужде часто считают, что имеют право на чужое имущество.
— Как складывалась ваша жизнь в Англии?
— Через месяц после прибытия я поступила на работу в детский дом Рут Томас.
— Как вы узнали про этот детский дом?
— По объявлению. Моя виза не предоставляла возможностей для выбора. Уход за детьми — да. И я поехала на собеседование. Этот детский дом находился на попечении Британской ассоциации детского образования или что-то в этом роде, Рут Томас была там главным психологом. Она уделяла внимание каждому ребенку, обсуждала с воспитателями его характер и поведение, это очень нам помогало. Для меня это было как возвращение к моей терезинской должности. Рут посоветовала мне изучать аналитическую психологию. Но где? Курс у Анны Фрейд уже начался. А курс Клейниана в клинике Тависток должен был вот-вот открыться. Я поехала на собеседование в Лондон. Забавно, женщина, которая со мной говорила, именовалась миссис Поппер. Несмотря на волшебное совпадение и успешную беседу миссис и мисс, из этой затеи ничего не вышло — там нельзя было совмещать учебу с работой. И в конечном итоге к лучшему. В 1947 году в Вестерхаме я начала готовиться в психоаналитики. В конце года я посещала вечерние лекции в Лондонском университете, так что после работы я садилась в автобус и возвращалась к полуночи. В Лондон я окончательно перебралась в сорок восьмом и начала зарабатывать на жизнь. Два года преподавала в начальной школе, затем начала работать в детской консультационной клинике в Западном Суссексе. Коллега Анны Фрейд, Кейт Фридлендер, основала сеть таких клиник для новой национальной службы здравоохранения. В 1952 году я получила квалификацию детского психоаналитика и педагога по психоанализу детей. На ту пору с меня хватило, я чувствовала, что могу двигаться дальше и без ученой степени. Позже я училась у Анны Фрейд и притом каждый день работала.
— Какая у вас была зарплата?
— В школе и клинике нормальная. А в первое время — четыре фунта в месяц. За эти деньги можно было пойти в кино. Или купить чулки.
* * *
Боб объявил перерыв. Он слышал, что русские любят столоваться на кухне, так что ланч накрыт там. Рядом с тарелками лежали коробочки с лекарствами. У моей мамы была такая же — на неделю, в каждом дне — по четыре лунки. Эрна с Бобом одновременно запили таблетки водой, одновременно поднесли ложку ко рту, одновременно заели суп хлебом. Говорили о визите Лидии этим вечером, при ее занятости она способна уделить мне лишь двадцать минут. Она хочет знать подробности по поводу реставрации рисунков. Я объяснила, что заниматься этим будут японские специалисты, дело дорогостоящее, к счастью, его оплачивает Центр Визенталя. Но рисунки уже принадлежат не Эрне. Нужно написать: «Архив семьи Фурман». — «Хорошо, напишем». — «Все это желательно объяснить Лидии». — «Объясню». — «Лучше, если бы Центр Визенталя обратился к нам с официальным письмом». — «Так обратился же! Без разрешения Эрны мы не могли бы договариваться с японскими реставраторами». — «Вернее было бы адресовать запрос Татьяне и Лидии». К горлу подступает ком. Ведь эту вставную экспозицию на выставке Фридл в Японии я задумала, чтобы спасти рисунки и альбомы Эрны…
