Книга Блудный сын, или Ойкумена: двадцать лет спустя. Кннига 3. Сын Ветра - Генри Лайон Олди

В полифонической музыке сочетание двух и более мелодических линий в разных голосах — простой контрапункт. Повторение этого сочетания, при котором соотношение мелодий изменяется, называется сложным контрапунктом.

Большая музыкальная энциклопедия

— Господин Сандерсон? Это ваш сын?

— Да. А вы кто?

— Рахиль Коэн.

— Я слышал о вас, госпожа Коэн. Рад знакомству.

Гюнтер заставил себя подняться. Кивок дался еще большим трудом. Голова грозила оторваться, упасть на траву, укатиться в тартарары.

— Лусэро Шанвури хочет видеть вашего сына.

— Кто?

— Лусэро Шанвури, антис. Вы могли слышать о нем как о Папе Лусэро.

— Зачем ему мой сын?

— Папа умирает.

— Прискорбно. — Никакой скорби в отношении незнакомого ему человека Гюнтер не испытывал. Фигура речи сама подвернулась на язык: безвкусная, пресная, традиционная. — Господин Шанвури знает моего сына? Встречал в космосе? Откровенно говоря, я не понимаю, при чем здесь Натху.

— Вы откажете умирающему в последней просьбе?

— Мой сын вполне самостоятелен.

— Я вас не понимаю.

— Как скажет, так и будет. Натху, ты пойдешь?

Натху сидел на земле, жевал травинку. Поза мальчика более или менее напоминала человеческую.

— С тобой? — спросил он.

— Со мной, если хочешь.

— С тобой пойду.

Гюнтер со вздохом сделал шаг вперед. Второй шаг. Третий. Ноги подкашивались, но не это было главным. Умирающий человек, кто бы ни умирал, не лучшее зрелище для ребенка. Если что, решил он, уведу парня. Что бы они там ни говорили, уведу. Хватит с нас смертей, наелись.

— Раз так, пошли.

— Спасибо, — сказала женщина.

Гематрийка, она была бесстрастней йогина. И все-таки Гюнтер чувствовал ее благодарность.

Позади здания станции, знакомого по двум вахтам, в зоне для отдыха, где обычно восстанавливались слухачи, было людно как никогда. Казалось, здесь собралась вся Ойкумена. Перед Рахилью, Гюнтером и Натху люди спешили расступиться, разговоры при их приближении стихали.

В беседке, увитой виноградом, на скамейке, отлитой из упругого биопласта «под дерево», лежал чернокожий карлик, жалкий и сморщенный. При виде его Натху спрятался за спину отца.

— Он хотел тебя видеть. — Гюнтер наклонился к сыну. — Ты согласился прийти.

Он все еще не мог привыкнуть, что к сыну надо наклоняться, а не тянуться, привстав на цыпочки. Это была не самая удивительная перемена, случившаяся с кавалером Сандерсоном, но жизнь такова, что пустяки в ней раздражают больше любых грандиозных событий.

— Не бойся, я рядом. Хочешь держать меня за руку?

Натху вцепился в руку отца.

Когда они встали над скамейкой, карлик открыл глаза. Кавалера Сандерсона передернуло от вида двух вареных вкрутую яиц, что уставились на его сына. Без сомнения, слепой карлик смотрел, и смотрел на Натху, только на него.

— Ты? — прошептал Лусэро Шанвури.

Мальчик кивнул в ответ: да, мол, я. В кивке читалось смущение. Надо сказать Натху, подумал Гюнтер, попросить, чтобы отвечал слепцу словами. Иначе не услышит; вернее, не увидит...

Ничего он не сказал. Ни о чем не попросил.

— Жизнь, — шевельнулись сухие губы. — Привет, жизнь. Прощай.

Глаза Папы Лусэро закрылись. Кто-то из антисов придвинулся ближе, с тревогой заглянул в лицо умирающего.

— Папа, ты как?

— Папа, не молчи!

Карлик не отвечал. Он был еще жив — эмпат Гюнтер чуял это, даже не открывая периметра внешней защиты. Папа молчал, Папе было страшно. Нормальная реакция, сказал себе кавалер Сандерсон. Человек боится умирать. Все люди боятся смерти.

Все антисы?!

Гюнтер никогда не задумывался о том, как умирают антисы. Ну да, малое тело. Оно смертно. Но ведь антис может уйти в волну? Продолжить жить в космосе?

Нет, в страхе Лусэро Шанвури не было ничего нормального. Страх накатывал волнами — астеничная, понижающая жизнедеятельность, угнетающая психику эмоция. Ветер усиливался, превращался в шторм. Каждая новая волна в гаснущем сознании антиса поднимала свой гребень выше предыдущей. Страх — ужас — паника. Тенденция выглядела ясней ясного, до паники было рукой подать. Беспорядочное сердцебиение, отметил Гюнтер с профессиональным хладнокровием. Пепельная бледность лица. Дыхание затруднено. Частичное окоченение мышц. Конвульсивные движения. Рефлекс иммобилизации.

Это агония.

Минута, другая, и то, что еще оставалось от рассудка Лусэро Шанвури, захлебнулось бы в этом прибое. Гюнтер представил себе океан, бурю, черную воронку безнадежности, затягивающую Папу Лусэро. Воронка подозрительно напоминала инфернальный цветок разрыва континуума — маркер выхода корабля из РПТ-маневра. Умирающий несся по краю, вдоль пенной кромки, скатывался вниз, внутрь, к гибельному центру; от жизни к смерти тянулся отвратительно знакомый поводок, увлекая жертву на дно, и смерть, дурно воспитанная старуха с кремневым топором, скалилась желтой ухмылкой, приказывала, дергала за свой конец поводка. Вкладывала костяные пальцы в рот, свистела так, что скалы на берегу рассыпались прахом: раз, другой, третий.

Привлечение внимания, наказание, перехват моторики.

Некстати вспомнилось: оазис, прибежище бродяг на пути к Саркофагу, оборачивается кровавым водоворотом. В нем исчезает бедолага-криптид, жалкий и беспомощный...

Память? Видение? Шутки подсознания?

— Папа?

— Что, Натху?

— Ему плохо?

— Ему очень плохо. Хуже некуда.

Он солгал: Лусэро Шанвури делалось хуже с каждой секундой.

— Помочь?

— Нет! Не лезь!

Гюнтер закричал так, как умеют только менталы: изнутри и снаружи. Воображаемый оазис превратился в бункер, умирающий карлик — в брамайна-террориста. Вот на плечах у него повис мальчишка, кинувшийся на защиту отца, вот чужая смерть хлынула мальчишке в рот...