И через месяц в июле Шмидт совершил двойное должностное преступление: командир боевого корабля бросил свой корабль и выкрал всю корабельную кассу — 3000 рублей, по тем временам деньги немалые.
За то и за другое даже в мирное время полагалось заключение в крепость до трех лет. Шмидт вернулся на корабль без денег. Вскоре миноносец перевели в Севастополь и завели дело о пропаже корабельной кассы, потребовав вернуть деньги в казну.
Шмидт объяснил пропажу денег так: будто он катался на велосипеде по городу и утерял кассу. Позже, в 30-е годы, говорили, что Шмидт потратил деньги на революцию.
Были все основания думать, что Шмидт проиграл эти деньги на бегах, ибо, что ему было делать на киевском ипподроме? Именно там его видели в это время. На бегах в деньгах счастья он не нашел, но на балконе увидел необыкновенную женщину, подслушал ее разговор и узнал, что вечером она уезжает в Курск. Вечером он пришел на вокзал дождался поезда и сел в ее вагон. Ее звали Зинаидой Изберг. Они говорили минут сорок, потом дама вышла, сообщив Шмидту свой адрес, а он вернулся в Киев. Чуть позже он написал ей свое первое письмо.
Далее был неукротимый поток писем, в которых перемешались бывшая жена, одиночество, жажда общения, сочувствие. Именно ей он доверяет главную тайну души — его ждет великое будущее!
Он пишет письмо Зинаиде: «Задача моей жизни объединить всех социалистов России в одну партию. Я совершу это дело, после чего уйду на покой». На другой день пишет: «Здешние социалисты относятся ко мне очень сухо». Потом: «Я в Севастополе, делаю больше, чем две социалистические партии вместе».
Ей пишет в минуты ясности ума: «Все, что я делаю, — это не упорная борьба, а фейерверк, способный осветить другим дорогу, но который медленно потухает». Севастопольские рабочие избрали Шмидта пожизненно в Севастопольскую думу. Но этого ему уже было мало, он видел себя на всероссийской сцене — в Думе или Всероссийском собрании.
Наконец пришла его очередная отставка, но Шмидт не спешил снять с себя ненавистную военную форму. Напоследок он надел погоны капитана 2 ранга и сфотографировался.
После опубликования в октябре 1905 года царского манифеста о даровании свобод нижние чины требовали разъяснений. Им сказали, что на них дарованные свободы не распространяются! У входа на севастопольский Приморский бульвар по-прежнему красовалась позорная табличка: «Вход с собаками и нижним чинам запрещен», задерживалось увольнение в запас выслуживших сроки. Семьи призванных из запаса с окончанием войны перестали получать пособия, а кормильцев домой все не отпускали, и каждое письмо из дома действовало на служивых сильнее любой революционной прокламации. Все это до крайности накаляло ситуацию в городе и на судах, а начальство, верное заветам старины, стремилось «держать и не пущать», что и привело к первым столкновениям и жертвам.
Известие об объявленных в манифесте 17 октября царских свободах было уже на следующий день отмечено в Севастополе кровопролитием. На митинг, проходивший 18 октября у Музея героической обороны Севастополя, по приказанию полицмейстера прибыли войска. Начавшееся кровопролитие остановил воинский начальник полковник Де Роберти.
Но генерал Неплюев, несмотря на уговоры градоначальника контр-адмирала А.М. Спицкого, отказался «потакать требованиям толпы», которая направилась к городской тюрьме, и вызвал туда войска. По манифестантам открыли огонь. 8 человек убиты, более 40 — ранены.
Еще через несколько дней забастовали рабочие адмиралтейских мастерских, повсеместно прекратилась работа, многие вступили в боевые дружины народной милиции, которые поддерживали порядок в городе и не допускали черносотенных погромов. Забастовка рабочих переросла в общегородскую, народ вышел на улицы, в первых числах ноября начались выборы депутатов в совет.
11 ноября 1905 г. в казармах флотской дивизии начался стихийный бунт, охвативший до двух тысяч ее матросов и часть солдат. На грани мятежа оказались оба расквартированных в городе пехотных полка — 50-й Белостокский и 49-й Брестский. Лишь уговорами и обманом офицеры смогли увести их за город и отделить от проникших в полковые казармы городских манифестантов.
«Матросы овладели дивизией и положением дел», мастеровые порта присоединяются к социальной партии, для подавления силой указанного движения необходима присылка больших военных сил с артиллерией или подчинение всем требованиям», — докладывал царю в Петербург вице-адмирал Чухнин 12 ноября.
В тот же день на заседании Севастопольского совета депутаты избрали «матросскую комиссию» и поручили ей подготовку перехода власти вруки совета, организацию охраны порядка в городе и обеспечение продовольствием и топливом.
Утром 13 ноября Севастополь был объявлен на военном положении. Южная бухта, Исторический бульвар, Морское собрание, гостиницы, рестораны, парки, Корабельная сторона, Лазаревские казармы и морской завод — все это пребывало в ожидании чего-то значительного.
Лазаревские казармы становились то сценой, то залом. Сначала матросы наблюдали за происходящим в городе, как зрители, затем они сами стали актерами и выступали на сцене Корабельной стороны. Город внимательно наблюдал, как матросская буза, начатая в казармах, затем выплеснулась на улицы и как бушевали многотысячные матросские толпы. Агитаторы внушали, что свобода — это когда на работу ходить не надо, кто больше получает, тот пусть и работает.
Что еще усугубляло ситуацию осенью 1905 года? Только закончилась русско-японская война, но солдат не демобилизовывали. Адмирал Чухнин — главный командир Черноморского флота — отправил в Петербург запрос, когда выйдет указ об увольнении тех, у кого вышел срок службы? Нрав адмирала был тяжелым, и матросы его не любили, в то же время Чухнин был хорошим моряком. Чтобы не создавать чрезвычайной ситуации, Чухнин отдал распоряжение не поддаваться на провокации.
«Командую флотом. Шмидт»
Шмидт никогда не состоял ни в одной партии. Он вообще избегал стадности, ибо мнил себя личностью чрезвычайной, для которой все партии тесны. Но когда в Севастополе закипели политические события, он, озлобленный «несправедливостями», примкнул к оппозиции и стал очень активен. Будучи хорошим оратором, Петр Петрович, участвуя в антиправительственных митингах, говорил так резко и энергично, что за радикализм речей был взят под арест.
Хотя вскоре его освободили, эти выступления, и отсидка на гауптвахте создали ему репутацию революционера и страдальца. Странная фигура приковала к себе внимание публики, и эта странность многим показалась какой-то особенной оригинальностью вождя и фанатичного мученика идеи. Однажды со Шмидтом на митинге случился очередной припадок, и проявление психической патологии толпа приняла за революционную одержимость.
Он был единственным офицером военно-морского флота (пусть и бывшим), ставшим на сторону революции, и поэтому именно к нему обратилась делегация команды крейсера «Очаков», направлявшаяся на собрание представителей команд и экипажей. На стихийных митингах нижних чинов решено было на этом собрании сформулировать их общие требования к начальству, и матросы хотели посоветоваться с «революционным офицером».
