Он бьет меня, пинает, и в моей голове «Мартовское безумие»[37], вселенский болевой кубок, и если я все же выпутаюсь, придурки из фармацевтической компании получат от меня длинное письмо. Их чертовы болеутоляющие не действуют. Он бьет меня в лицо.
— Она принадлежит мне, слышишь, кусок еврейского дерьма? — Я лишь наполовину еврей, и я его ненавижу, и ты бы тоже возненавидела, будь ты здесь. — Она всегда будет моей, и знаешь почему, еврейчик? — Меня так не обзывали с десяти лет, а он сейчас близко. Дышит рядом со мной. На меня. — Потому что я — мужчина, а ты — маленький книжный червяк. И мы живем в реальном мире…
Ох, Гномус, остров Бейнбридж вовсе не реальный мир, и люди в подобных ситуациях умирают. Покойная Бек умерла. Она продолжала бороться, но выбраться не смогла. Неужели я следующий? Я извиваюсь и брыкаюсь, не могу освободиться, а он затих. Я помню наше первое прикосновение, Мэри Кей. Твоя рука в моей. Никому не говори… Нет, Мэри Кей. Ты проболталась. Ты всем рассказала. Выложила нас в «Инстаграм». Ты — лиса, тебе хотелось покрасоваться, хотелось поцеловать меня в ресторане, чтобы все знали: мы вместе. Ты ждала одобрения от «друзей», и сейчас больнее ударов для меня осознавать тот факт, что у нас могла бы получиться семья, если б ты просто обняла меня пару часов назад, когда мою боль еще можно было унять объятиями.
А теперь ты меня потеряешь, и я тебе этого не желаю. Ты уже и так многое потеряла.
Гномус дергает меня за шею, мое тело ударяется о пол, турнир по боль-понгу продолжается, мячики летят во все игровые зоны в моем теле.
— Я не собираюсь тебя убивать, — говорит он. — Ты уверен, что здесь «безопасно», — и не зря. На острове живут хорошие люди. Зато здесь водятся и животные, еврейчик. Тут много диких зверей, и хоть один из них до тебя доберется.
45
Спину царапает кора — он привязал меня к дереву, — и я все еще ничего не вижу из-за мешка на голове. Вокруг щебечут птицы, а я не могу позвать на помощь. Во рту по-прежнему кляп, а у Гномуса ружье. Как-то слишком быстро. Лав наставляла на меня пистолет всего пару недель назад (кстати, кончилось тем, что в могиле оказалась она сама), ты называла этого человека «щедрым деревом», он называет меня древесным червем, а я, мать его, даже не могу ответить. Он снова близко, и у него оружие, и, чертова Америка, ПОРА ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ГРЕБАНЫХ НЕЛЕГАЛЬНЫХ СТВОЛОВ!
— Пришел день, когда ты наконец станешь мужчиной.
У тяжелого детства есть плюс — оно готовит к жизни в адском мире взрослых, и Шеймус не отрезал мне конечности (мыслю позитивно), однако у него есть ведро крови (чьей?), и он льет ее на меня, как святую воду, — холодная чертова аллилуйя. Дела обстоят скверно. Веревки затянуты на совесть, морскими узлами (он не служил во флоте, зато ездил в летний лагерь), и многие на моем месте уже со страху в штаны наложили бы, но я, в отличие от изнеженной Пич Сэлинджер, не нуждаюсь в утешении. Я умею выживать, и я выживу, потому что он сам сказал: тебе без меня плохо. Ты сейчас рядом со мной, во мгле моей паники. Я представляю тебя на нашей любовной скамейке; ты видишь меня, беспокоишься обо мне, любишь меня, и я не хочу тебя волновать, поэтому начинаю шутить. Я напеваю, потому что тебе нравится угадывать песню по мотиву. «Как мне узнать, что он собрался делать? Можно спеть гимн, однако я привязан к дереву». Гномус прерывает мою песню выстрелом — хлоп! — в какое-то животное, скорее всего, в кролика, потому что он сплевывает и хрюкает:
— Извини, ушастый. — Снова берет ведро с кровью и брызгает мне на спину, прямо на кожу. — Нам нужны настоящие звери. А кролики — кому они сдались…
Мне тоже неясно, Мэри Кей. Твой «друг» поливает меня кровью, чтобы приманить невинных лесных обитателей, и пока прибегают только крошечные кролики и белки, однако он позволяет им подойти поближе. Меня обнюхивают, а потом он убивает этих зверьков, и я вроде бы в безопасности, хотя, черт возьми, в опасности. А если заявится медведь? Тут водятся медведи, я готов поверить Гномусу, и умирать ради любви, конечно, трогательно, но я спрашиваю себя: какого черта ты не разглядела в нем психопата? Он пинает меня сзади под колено.
— Ты описался, как маленькая испуганная сучка.
Я слышу топот его «Тимберлендов», он отходит и вновь окатывает меня из ведра, и воет, чтобы привлечь койотов, и если они придут целой стаей (а они обычно бегают стаями, как чертовы «Друзья»), нам конец. Обоим. Он улюлюкает и проговаривает: «Ну же, пумы, чего вы ждете?» — словно школьник, который пытается запугать одноклассника.
Он сидит и мяукает для пум — в местных горах пумы хотя бы водятся? И смеется.
— Ты плачешь, малыш? Эх, я бы тоже хотел, чтобы на твоих костях было хоть немного мяса… Пумам же надо что-то есть! — Он опять мяукает и говорит, что Роберт Фрост прав. Только б он не начал читать стихи. Только не это. — Ничто не вечно под луной, Понибой… Обожаю фильм «Изгои», чувак. Правда. — Стихи появились раньше фильма, придурок. Он фыркает. — Хотя концовка дурацкая — Понибой должен был сдохнуть, как и его дружок. Они ведь хорошие ребята, только в фильме их изображают плохими, потому что они из хороших семей. — Он стреляет. В кролика? В белку? Не знаю. Я не знаю. — Видишь, как бывает в реальной жизни, долбаный ты рохля: торчишь тут битый час, и никто не навещает…
Ненавижу звук его голоса, потому что из-за него не слышу хруста веток или шагов того, кто, возможно, бежит сюда. Наконец Гномус замолкает, а затем доносится хруст веток и бог знает чьи шаги, и тема этой гребаной бар-мицвы — смерть, и кто-то спешит. Несется. Прямо на меня.
— Даже не надейся, что я позволю какой-нибудь белке перегрызть веревки. Ты должен истечь кровью. Как и положено всем маленьким су́чкам, которые мужают и становятся женщинами. — Я и так истекаю кровью, веревки врезались мне в запястья, и я мычу, трясу руками, а он плюет на мои ладони. — Всего-то ожог веревкой, малыш. Ты должен истечь кровью, как подобает мужчине.
Он снова в движении, «Тимберленды» по листьям — хруст, хруст, хруст, а я вижу тебя в зале, полном зеркал, ты поешь мне, хочешь меня спасти: «Лишь один человек в моих мыслях, один, это Джо…» — и ты в безопасности в прекрасном зале, где с тобой не случится ничего дурного, а я здесь, в лесу. На моей ноге чьи-то челюсти. Кожа лопается, кровь течет по штанам, а затем — хлоп! Челюсти разжимаются — еще один кролик? Нет. Гномус присвистывает.
— Ого, — говорит он, — кажется, лиса беременная. — Он убил лисицу, а ты моя лисица, и он на что-то отвлекается. — Слушай, когда в следующий раз ее увижу, скажу, что она права насчет дерьмовой связи в лесу. У меня счет в игре не обновляется.
Ты была здесь вместе с ним (как ты могла?), я представляю вас среди этих деревьев — акула внутри моей акулы. Но он лжец. Гномус лжет. Я должен убедить себя, что тебя здесь с ним не было, чем и занимаюсь. Он убил мою лисицу… И тут он роняет телефон. Что-то услышал. Я тоже слышал. Что-то явно крупнее белки, и я в книге Стивена Кинга «Игра Джералда», только в отличие от жены Джералда, чей муж был уродом, а потом и вовсе мертвецом; мне-то есть ради кого жить — ради тебя.
