не прощал Вовочке дурного воспитания собаки. – Орлик – совсем другое дело. Тут ведь как: история, в которую Набат попал – испытание не только болью, – в принципе к боли всякая собака привычна, кроме дворовой и лайки, боль терпят все гончие, – еще испытание другое, более серьезное – сможет ли потом собака преодолеть страх? Если преодолеет – будет злее, ретивее, преданней. Цены такой собаке нет. Если не сможет – превратится в обычную дворняжку. Набат это преодолел один раз, должен преодолеть еще.
Большая толстая пробка, привязанная к жилке, на которой можно не только рыбу таскать – выводить из конюшни застоявшихся лошадей и брать на буксир застрявшую машину, дрогнула, поплыла вверх по течению. Вовочка засуетился, руки у него затряслись, с нижней губы сорвалась слюна, глаза запалились азартным пламенем, он дернул, пробка гулко хлопнула, будто ее выбило из тесного винного горлышка, пронеслась по воздуху, догоняя крючок с грузилом, и приземлилась в кустах. Вовочка оглядел голый, без наживки крючок и вздохнул:
– Голавль ствескал. Килогвамма на тви был.
– На хлеб забрасывал? – спросил Владимир Федорович.
– Не, на чеввяка.
– Где же это ты червей взял?
– А во! – Вовочка хлопнул рукою по карману спецовки, в которую был наряжен – спецовка была одета прямо на голое тело, – в кармане у него что-то жестяно громыхнуло. – Самые отбовные, с собой ношу.
– Гремят, как гайки.
– Гвемят, потому что отбовные, – сказал Вовочка, – сам бы ел, да деньги нужны. – Он вытащил из кармана жестянку, там действительно были черви.
– Иван, собирайся, завтра в Москву поедешь, – приказал Владимир Федорович Ивану. – Машина в исправности?
– Работает потихоньку.
– Почему потихоньку? Ремонтируешь что-нибудь?
– Нет, все в порядке, – медленно, словно бы нехотя проговорил Иван, не отрывая взгляда от реки – он будто находился где-то очень далеко, за горизонтом, в туманных далях, куда каждому из нас дорога была заказана.
– С утра заправляйся, возьми бензина бочку в запас и поезжай.
– В Москве чего? – спросил Иван.
– Максимыча надо перевезти! С вещами.
Максимыч – местный товарищ, на два года уезжал в Москву на учебу, за два года, видать, скарба набрал немало, раз потребовалась грузовая машина.
У Вовочки опять запрыгала пробка и вновь задергались, сделались неуправляемыми руки, он схватил удилище и резко, что было силы, дернул.
Раздался знакомый бутылочный звук, словно рядом, в кустах, пальнули из шампанского, пробка взвилась в воздух, описала тяжелую мокрую дугу и приземлилась там, где только что прозвучал выстрел.
– Опять мимо! – плачуще проговорил Вовочка. – Клевала же!
– А ты проверь – крючок у тебя есть? – посоветовал Митя. – Может быть, ты ловишь на пуговицу от жениных трусов, или скрепку из бухгалтерии.
– Действительно – чего б не подсекаться? – Владимир Федорович поддержал Митю, посоветовал: – Ты выдерживай, выдерживай, не подсекай сразу!
– Не могу, – пожаловался Вовочка, – вуки твясутся.
У Вовочки был талант насаживать приманку для рыбы, делать это вкусно и любовно, но не было таланта слушать удилище, леску, насадку, дно, и потом безошибочно чувствовать момент – один-единственный, самый верный миг, когда надо делать подсечку, и сделать это ни секундой позже, ни секундой раньше – Вовочка все время зевал.
– Насаживай нового червяка! – сказал Владимир Федорович.
– Не могу безответственно тватить сывье, – по-книжному складно проговорил Вовочка. – У меня лимит.
– Раки здесь есть? – спросил я.
– Излучина вон, видишь? – Владимир Федорович ткнул пальцем в высокий край берега, на котором росли высокие, с одрябшей корой ивы, ветки их до середины закрывали протоку. – Там раньше ловили раков. Их было, как проса, – больше, чем рыбы.
Иван молча встал, первым пошел к излучине. По дороге попалось несколько горелых пятаков – окаймленные сухой, до костяной ломкости отвердевшей травой язвы – следы костров: наезжали люди из города, из областного центра, чтобы культурно «провести досуг» – знали, что природа здесь ласковая, безотказная, ко всем одинаково добра, и люди тут такие же, – пользовались этим сполна: жгли высокий огонь, пили парное молоко. И нет бы в одном месте собираться, в специально отведенном, чтобы не мять природу – пусть уж в одном месте будет мозолить глаза незаживающая рана, зато в других местах все будет цело. На ходу Иван поддел банку с редкой, плохо отпечатанной этикеткой «Муксун в томатном соусе», – на лету, как хороший футболист, перехватил и коротким точным ударом вогнал под куст, где уже ржавел кое-какой хлам.
– Тут действительно раков раньше больше рыбы было? – спросил я у Ивана.
Иван молча кивнул.
– Крупные водились раки?
Он снова молча кивнул.
– Давно перевелись?
Иван молча приподнял плечи – выпадали моменты, когда он совсем терял речь, переставал говорить – и мог, наверное, молчать сутками, – я тоже замолчал.
В детстве раков мне довелось переловить много – любая речушка ими тут просто кишела. Более того, деревенский народ раков не любил, считал, что, с одной стороны, это баловство, ни в какое сравнение не идущее с рыбой, а с другой – брезговал: любой пацан знал, что рак любит дохлятину, падаль. Гниль – первая пища для рака, а кому же понравится смердящим мясом кормить себя? В войну в речки скидывали трупы, и плыли они, раскинув руки, сапогами вперед, облепленные раками да присосавшейся к ним разной водяной тварью, которой в войну жилось хорошо. Случалось, что следом за трупами плыли крысы.
Ловили мы раков руками – как, впрочем, и рыбу, удочки не то чтобы не в почете были, нет – леску худо-бедно еще можно было свить из сапожной дратвы, обработать ее воском, либо варом, чтобы меньше намокала, не тяжелела, на поплавки пробок тоже хватало, удилища добывали в лесу, либо в низинках подле воды, – лучшими были ореховые и черемуховые, неошкуренные, пахнущие горькой мезгой, а вот с крючками было худо. Магазинных крючков с бородками днем с огнем не сыскать, да и стоили они денег немалых, а блестящие проволочные самоделки, как мы ни изгалялись, как ни гнули, чтобы были бородки, упускали рыбу. Поэтому рыбу ловили плетушками – лозиновыми корзинками, которые сами же и плели, либо руками. Под камнями и в норах. Ловить руками – самое милое, самое доходное дело, – больше, чем руками, не возьмешь даже плетушкой.
А раков брали только в норах – по-сусличьи длинных, подводных, глубоких, которыми, как сотами, был исковырян всякий крутой берег. Рак в норе сидит задом к стенке, поджав под себя широкий хвост и в защитном положении выставив перед собой клешни. На эти-то клешнявки мы всегда пальцами и попадали – раки пальцев не жалели, кожу прокусывали насквозь: самые удачливые раколовы до осени ходили с рваными пальцами, слюнявили их, совали в рот, чтобы не щипало, но хоть и сильны были эти лекарства, даром что их не врачи прописывали, ничего не помогало – изодранные руки заживали только зимой.
Излучина была тихой, почти стоячей, но в стоячести этой возникали плоские кудрявые воронки, со
