и ремни не пускали.
Морено стоял и смотрел.
Ждал.
Дождался, пока Дороти выдохнется, замрет, судорожно выравнивая дыхание, и сообщил, возвращая обратно когда-то сказанные слова:
— Во мне много ярости, Дороти. Ты себе даже не представляешь сколько. И да, в отличие от тебя я не стеснителен, поэтому достанется не только спине. Я хочу, чтобы ты, садясь, еще неделю вспоминал, как я тебя…
И не закончил.
Ударил.
Поперек ягодиц, вынуждая вжаться в пахнущую табаком и корицей койку. Удар был не сильный, но звонкий. Дороти снова рванулась, но вместо свободы получила второй удар — чуть ниже первого, почти внахлест, и короткий приказ:
— Прикуси одеяло.
Дороти упрямо мотнула головой, стараясь сдвинуть повязку. Получилось, но немного — появилась узкая щель, в которой промелькнули тени, но тут ее ударили третий раз, еще ниже — по самой границе, там, где ягодицы переходили в ноги, и она коротко выдохнула, сдерживая крик. Боль была не сильной, но какой-то проникающей. Она расползалась и превращалась в нечто иное. Темное. Страстное. То, от чего она бежала целый год и так и не смогла убежать.
А ведь Черный Пес, судя по всему, только начал. Дьявол бы его побрал!
На шестом ударе Дороти поняла, что все неправильно, что так не должно быть, что это проклятие — чистой воды порча.
Потому что нельзя так вожделеть от того, что тебя секут, точно воришку на рынке. На восьмом ударе она попросила: “Хватит”, не в силах терпеть не боль, нет, а острое возбуждение, которое приходило после каждого соприкосновения кожи с ремнем. Как вспышка, а потом долгое протяжное эхо удовольствия.
Черный Пес не остановился, только уронил короткие и тяжелые, точно гири, слова:
— Нет. Мне. Мало.
И продолжил.
На десятом Дороти дали короткую передышку, с четверть минуты, а потом снова двинулись класть ровные полосы, только теперь снизу вверх.
На двенадцатом ударе она все-таки прикусила покрывало, понимая, что еще немного — и не удержится, запросит в голос, чтобы с ней сделали то, что в горячих странных снах происходило весь последний год. То, что она гнала от себя. Ее позор, ее искушение, ее проклятую любовь и совершенно бездонную жажду.
Зато тело сыграло против нее — выгнулось дугой, прося еще, чтоб было горячо, чтобы было сильнее. Она сжала зубы, понимая, что проигрывает, что проиграла с самого начала, еще год назад…
И неожиданно все закончилось.
Рядом с виском что-то врезалось в стену — похоже, пряжка от ремня, и Морено прижался сзади, горячий как походная печка, и даже имеющаяся на нем одежда этого скрыть не смогла — сквозь нее остро чувствовался жар.
Он сразу, без прелюдий, протиснул руку Дороти под бедра, раздвинул влажные лепестки, дождался короткого стона-разрешения, притерся сзади каменно стоящим членом и зло, через зубы, прошептал прямо в ухо:
— Мне. Пришлось. Выучить. Этот. Сраный. Мертвый. Храмовый. Язык. За каждый час. За каждое слово ты мне будешь очень долго и дорого платить. А слов там много, в твоем письме, да, “моя маленькая леди”?
У Дороти внутри все замерло от сладкого ужаса, когда дошло, что сказал Морено и для чего ему мог понадобиться мертвый язык, но возбуждение оказалось пуще страха. И пальцы ласкали сильно, но не грубо, вопреки злости в голосе, сместились ниже, а потом, как когда-то, скользнули внутрь.
И все стало как раньше — она раскрылась, разрешила чужим наглым пальцам проникнуть внутрь и подарить наслаждение. Позволила удовольствию затопить себя, точно была мангровыми лесами в сезон дождей.
Выгнув шею, облизала губы, в которые сразу коротко ткнулись чужие, сухие и обветренные, а щеку жестко оцарапало щетиной.
— Долго брать тебя буду. Все дорогу до порта Вейн. А там продолжу, — хрипло пообещал Рауль, навалился на спину, прижимая к кушетке, и почти сразу толкнулся пальцами глубже, грубее. А на протестующий и потрясенный выдох сообщил: — Буду насаживать до самого конца, так крепко, что сняться не сможешь.
Он ухватил Дороти за узлы повязки, закрывающей глаза, и заставил прогнуться. Зато в награду она получила поцелуй, смазанный, но горячий — ее приласкали языком сначала нежно, потом, точно опомнившись, прикусили за нижнюю губу и опять с придыханием зализали укус.
Дороти трясло от остроты ощущений, от собственного бессилия, от слепоты, от беззащитности перед этими руками и губами, которые могли с одинаковой силой и наказать, и доставить наслаждение, от неизвестности, которая ожидала впереди. Хотелось всего и сразу — и чтобы сняли путы, и чтобы не снимали, и решать самой, и чтобы наконец решили за нее, чтобы разрешили.
Позволили.
Дали отпустить себя.
И она не выдержала, дернула тигра за усы, прошептала, раззадоривая:
— Одни разговоры. Стареешь.
Морено, рыкнув, сначала сжал ее горло, поддаваясь на подначку, потом отпустил, жарко и коротко заметив:
— Ну, свадьба уже была, значит, право первой ночи за мной, — и с силой раскрыв Дороти обеими ладонями, протиснулся внутрь, выдохнул на полдороге, прижал обеими руками за плечи к кровати и задвинул до конца.
Как обещал.
Дороти приняла на вдохе, зажалась сразу — даже не от боли, а от странности, непривычности происходящего, потом медленно расслабилась, сдаваясь, позволяя брать себя так, как того хочет Рауль, а тот хотел — дышал громко и ругался сквозь зубы, еле сдерживаясь.
Дороти приподнялась, насколько позволяли путы, выгнулась, чтобы ствол, горячий и твердый, проникал еще глубже. Резкие нетерпеливые движения внутри в равной доле нагнетали удовольствие, как и слова, которые говорил Морено. Боги, благослови его грязный язык!
— Все морские дьяволы, как же хочу, чтоб глубоко, — тихо выговаривал Морено, сбиваясь с ровных толчков на какой-то бешеный ритм и замирая, пережидая, пока удовольствие, поступившее к самому пику, немного схлынет. — Глубже, чем ты можешь дать. Вот так. Чтоб за весь год вытрахать. За тот год, пока я мог только перед сном о тебе вспоминать, дьявол побери, кулаком. Пока ты там на своих балах и охотах скакала.
Он таранил Дороти сильно, рвано, терся бедрами о горячие, покрасневшие от порки ягодицы и шептал, то зло, то нежно. То давил на спину, не давая пошевелиться самой, то отпускал. И брал как обещал — жарко, сильно, долго.
Наслаждение копилось, скручивалось в тугой клубок, но никак не могло стать полным — одного члена Рауля было мало, хотелось еще его рук. Или своих. Любых, лишь бы получить возможность провести по средоточию наслаждения вверх-вниз и надавить, пока чужой ствол внутри раскрывает все сильнее. Долбит, точно прибой.
И Дороти не выдержала, попросила тихо:
— Развяжи!
— Чтоб ты снова надумала
