своими зловещими проблесками, со случайными нападениями без вылазок, поджогами без пламени, пробоинами без таранов и убийствами без яда и стрел. Опять же мелькают слухи, что не обошлось без ведьм.
Кеме и Красное воинство движутся обратно в Фасиси – последнее место, куда я хотела бы ехать, но я еду и не ропщу, твердя себе, что буду держаться подальше от этого человека, едва мои ноги коснутся земли Фасиси, и никогда больше не увижу его лица. Но заканчивается тем, что я живу с этим человеком вот уже пять лет. Посмотрите, как я стряхиваю пыль со своих сандалий всякий раз при входе в его дом; дом, в который я неизменно возвращаюсь после каждого своего ухода. Гляньте, как мои руки хотя и жаждут лука, дубины, кинжала или меча, но вместо этого хватаются за метлу, подметать пыль, поднимаемую бегущими, орущими и смеющимися детьми, которые выходят из моей утробы от его семени. Мои руки жаждут схватить кинжал и вонзить его в глаз какому-нибудь мужчине, просто чтобы видеть, как его кровь брызжет мне в лицо, но вместо этого они заглаживают глиной наружные стены после сезона дождей, лущат горох, перемалывают зерно и раздавливают паука, что влезает в дом и пугает детей, вышедших из моего чрева от его семени. Руки, так жаждущие схватить нож и перерезать чье-нибудь горло или прикоснуться к голове и заставить ее лопнуть, вместо этого потирают больные животики и вытирают сопливые носы детей, что выходят из моей утробы. Каждую ночь, когда огромный крокодил почти доедает луну, я смотрю на себя в воде и дивлюсь, как моя жизнь закрутилась и превратилась в это.
Вот как всё было. Красное воинство скачет быстрее, чем плетется караван женщин, поэтому Фасиси достигает всего за два дня. Когда мы добираемся до главных ворот, опускается ночь, но я всё еще не чувствую себя в безопасности. Голос, похожий на мой, говорит: «Глянь-ка: девушка без имени, а всё, что ты знаешь в Фасиси, это королевский двор. Как будто по положению ты была выше слуги, рабыни или кого еще». Эту мысль я стряхиваю и наполняюсь следующей: как бежать от всей этой солдатни и от человека, который меня забыл. К тому времени как они добираются до королевской ограды, я соскальзываю со своей лошади, что следовала за ними, и пытаюсь раствориться в толпе, но натыкаюсь только на рычащего льва.
– Тебя что, в самом деле взять в оковы? – кричит Кеме, хватая меня. А дальше вот что.
Кеме с маршалами отводят меня в караульную и оставляют там, потому что начальство, пославшее их разобраться в причинах дыма на горе, наверняка захочет получить показания от кого-то, кого они там найдут.
– И особенно от этой девчонки, которой явно есть что рассказать, – добавляет Кеме. А потом оставляет меня с тремя скучающими караульщиками, которые указывают на камеру, в которой я должна буду находиться. – Меня нельзя в одну комнату с мужчинами, – говорю я, а они смеются.
Смеются и двое мужчин в камере. Наутро караульщики потрясены: один из них мертв со сломанной шеей, а другой почти мертв с двумя сломанными руками.
– Всю ночь они ссорились, кому я достанусь первой, – всё, что я говорю.
Проходит две ночи, прежде чем караульщики говорят, что дознание проводить некому. Все более-менее заметные особы либо в Вакадишу, либо плывут сейчас туда на дау[28]. Король отправился на южную границу праздновать свою победу, а это значит, что с ним отправились и канцлер, и командиры, и советники, и виноделы, и Белые гвардейцы, и несколько наложниц. Так что допрашивать некому, никаких обвинений против меня нет, а значит, меня отпускают. Один из караульщиков спрашивает: «А что же маршалы?» На что второй, отмыкая камеру, отвечает, что если они так уж жаждут ответов, то им бы следовало допросить арестантку самим. И вот я снова в Фасиси, но место это совсем иное, когда ты не ходишь по улицам как член королевского дома. Стоит убрать защиту, которую дает тебе статус, а также охрану, и перед тобой распахнется город, который не будет скрывать, что хочет до тебя добраться. Город, что кичливо размахивает перед твоим лицом цветастой тканью, скрывая кинжал, готовый исподволь в тебя вонзиться. Люди за пределами Фасиси полагают, что этот Король держит свою землю такой железной хваткой, что любые преступления здесь немыслимы, если только не с его ведома. Люди за пределами не знают вообще ничего.
Вечер. Матери, жены и девушки из благопристойных семей – все чуть не бегом торопятся по домам. Улицы патрулирует Зеленая гвардия, что заставляет меня искать первый же проулок, чтобы укрыться, и я сворачиваю в тот, где вход перегорожен колесницей с усталой лошадью без седока. День еще не закончился, но сумрак приходит в эти улочки раньше, и тогда свет свечей и ламп тихонько выплывает из задних дворов гостиниц и таверн. А в одном месте за распахнутой дверью обнаруживается дом терпимости. Оттуда нетвердо выбираются двое, напряженно сдвинутые так, будто и впрямь родились сросшимися близнецами, которыми по сути стали непосредственно перед тем, как выкатиться за дверь: мужчина в задранной до груди тунике и женщина, которую он вприсядку наяривает сзади. Я прижимаюсь спиной к стене по другую сторону улочки и тихо прохожу мимо, но женщина меня видит. Это лицо мне знакомо. Точнее, не лицо, а тот взгляд, который я годы назад ощущала в себе самой. Внутри дома мисс Азоры, где женщины стонами и хныканьем напоминали мужчине, что они здесь, рядом, а на самом деле витали где-то далеко. Выражение этого лица говорит: «Что, не присоединишься? Тогда уведи меня за собой». Однако я продолжаю идти.
Три ночи спустя меня перестает удивлять, что я подыскиваю себе укрытия в проулках, уличных закутках или на деревьях. Мысли о кроватях, топчанах или даже о холодных чистых полах я просто гоню. На вторую ночь я пытаюсь заснуть в кроне большого дерева, а просыпаюсь задолго до рассвета оттого, что на меня пускает струю обезьяна. Та с визгом уносится, но мой ветер берет ее в незримый кулак, сдавливая как змею, и та растерянно умолкает, повисая в воздухе, а затем ветер швыряет ее в дерево. На четвертую ночь я подхожу к западной окраине города – во всяком случае, так она выглядит: насколько хватает глаз тянется низкая стена, а за ней горы. Здесь на земле собрались бродяги и бездомные, протиснувшись всюду, куда только можно влезть, а те, кто не вместился, лежат, просто
