манной кашкой и чуть не подскакивает от радости:
— Манная кашка? Это тоже забыл кто-то из твоих внуков? Вот почему ты заперся средь бела дня! Скажи, кого ты прячешь?
— Кого могу я прятать, если всех моих убили? Это я себе сварил кашу.
— Меня ты хочешь обмануть? Полицию, Гилька, не проведешь. Смотри, Гилька, если я кого-нибудь найду у тебя... — И Алексей принимается тщательно шарить по комнате, перетряхивать кровать, выстукивать стены. Ничего не обнаружив, он переходит в кухню.
— Боже милостивый, — шепчет Гилел про себя, — сверши чудо, ниспошли ангела, как ты это сделал с праотцем Исааком! Господи, покажи, что ты есть, покажи свою мощь, спаси невинного ребенка...
Неожиданно Гилела как громом поражает голос Алексея из кухни:
— А что там у тебя в погребе?
Гилел бросается в кухню, умоляюще протянув руки:
— Алексей Петрович, ваше благородие...
Но Алексей уже в погребе, и скоро из глубины доносится отчаянный голосок Ехилки:
— Де-душ-ка! Де-душ-ка!..
— Ваше благородие, не отнимайте у меня внучка... Отдайте мне ребенка...
— Вон!
А Ехилка заливается плачем:
— Дедушка, не отдавай меня! Хочу к маме! Де-душ-ка!
— Я не отдам тебя, дитя мое, — успокаивает Гилел внука. — Алексей Петрович, сжальтесь! Не забирайте у меня ребенка... Куда вы его несете?
— К его матери.
— Возьми и меня тоже...
— Де-душ-ка, де-душ-ка! — кричит не своим голосом ребенок.
— Я тут, Ехилка, я иду с тобой, мой голубок...
— Марш назад, слышишь?
Тяжелый удар в голову валит Гилела.
Те несколько мгновений, когда Гилел и Алексей безмолвно стояли друг против друга, видя перед собой тот осенний день, закончились тем, что Алексей первый прервал молчание:
— Я за все расплатился, с меня за все взыскали, я никому ничего не должен...
— Ты еще смеешь оправдываться! — подскочила сестра к Алексею.
Гилел, все еще стоя на пороге, повернул голову к приоткрытой двери и кивнул стоявшей на улице Шифре:
— Подойди сюда, Шифра, ближе!
...За столом, на котором чадит маленькая керосиновая лампа, сидят пожилой, болезненный крестьянин Митрофан, его жена Олена, дочь Соломия и ужинают. Вдруг с улицы доносится автоматная очередь.
— Господи, — крестится Олена, — опять стреляют. Что делается на белом свете, господи!
— Немцы, наверно, проводят с полицаями учения на полигоне, — замечает Митрофан. — А может, они стреляют просто так, чтобы отпугнуть партизан. Эх, кабы не мои болячки!
— Тише!
Снова раздается автоматная очередь.
Соломия припадает лицом к столу:
— Ой, мама, ой, мамонька!
— Что случилось? — испуганно спрашивает Олена.
— Ой, мамонька, это, наверно, расстреливают летичевцев.
— Не может быть, — говорит Митрофан. — Совхоз нуждается в рабочих руках, как же немцы станут расстреливать бригаду молодых, здоровых людей, которых они сами отобрали? Не может этого быть!
— Разве вы не видали, как фашисты и полицаи измывались над ними?! Ох и бандит же этот Алешка!
— Господи, когда наконец их постигнет твоя кара!
Давясь слезами, Соломия рассказывает:
— Сегодня утром в совхоз пришли несколько полицаев с Алешкой во главе, и, вместо того чтобы вывести летичевцев в поле на работу, заперли в сарае, поставили охрану и никого близко не допускали. Ой, мамонька!
Олена вздрогнула:
— Кажется, стучат.
— Да, стучат, — подтверждает Митрофан и, прихрамывая, направляется к двери.
— Немцы!
— Немцы, мама, не так стучат.
Через минуту Митрофан возвращается с молодой девушкой. Замерзшая, в одной рубашке, волосы растрепаны, она останавливается на пороге, растерянно оглядываясь.
— Шифра! — вскрикивает потрясенная Соломия.
— Где я? — голос Шифры еле слышен.
Олена подходит к ней, берет ее за руку:
— Зайди, не бойся,
— Шифра, ты меня не узнаешь? Я же Соломия Казаченко, доярка на ферме.
— Соломия Казаченко? — Шифра хочет вспомнить, но не может и все повторяет: — Казаченко? Соломия?
— Откуда ты идешь?
— Из ямы...
— Господи, — крестится Олена и тихо спрашивает Шифру: — Тебя никто не видел?
— Не знаю. Где я?
— Среди людей. Полезай на печь!.. Соломия, — обращается Митрофан к дочери, — дай ей во что одеться и накрой моим тулупом. Смотри, как она продрогла.
— А что с вашей бригадой, Шифра? — спрашивает Соломия.
— В яме... все в яме.
— Митрофан, как ты думаешь? — спрашивает Олена мужа после того, как Соломия помогла Шифре взобраться на печь и укрыла ее отцовским тулупом, — никто ее не видел? Может, перевести ее в сарайчик или спрятать на чердаке?
— Пусть раньше согреется немного. Не видишь разве, что с ней творится? Она словно не в себе, из могилы вылезла.
— Господи, — вздыхает Олена, ломая руки, — как ты можешь терпеть такое?
Проходит несколько минут, и снова раздается стук в дверь, теперь гораздо более сильный и уверенный.
Соломия спрыгивает с лежанки:
— Немцы!
— Что делать, Митрофан? Мы пропали!
Стук в дверь становится все сильнее, кажется, ее вот-вот взломают.
— Что будет, то будет. Надо открыть.
— Стой, папа! Скорее карты сюда! — Соломия хватает лампу со стола, прикручивает фитиль и вешает на гвоздь возле печи. — Папа, возьмите карты и лезьте с мамой на печь. Живее!
Когда Олена и Митрофан сидели уже на печи, прикрывая собой Шифру, и начали играть в карты, Соломия громко крикнула:
— Сейчас, сейчас, я одеваюсь, подождите минутку!
Взбешенный, пьяный Алексей врывается в дом с револьвером в руке:
— Почему сразу не открыли?
— Я переодевалась.
— Где эта юде?
— Какая юде?
— Не морочь мне голову, Соломия! Думаешь, я не видел, как она бежала сюда? Где она? Ну!
— Добрый вечер, Алексей Петрович! Кого ты спрашиваешь?
— Сиди себе там, старый хрыч, и молчи! Весь дом перерою — я видел, как она бежала сюда. Я приведу собаку, и запомните, если она окажется здесь, я
