Гудошникову хватило одного взгляда, чтобы определить, что старушка была поморского толка: несколько иконок с лампадкой на стене, на журнальном столике — книги, накрытые выбивной салфеткой, над кроватью, с никелированными головками, восьмиконечный крест из черного от времени, лоснящегося дерева. Постель убогая, тощий матрасец, лоскутное одеяло… Гудошников для верности пощупал — в матрасе солома. За койкой — сундук. «Ором, поди, старуха орала, когда перевозили…»
— Мать-то как звали? — спросил Гудошников.
— Феодосья, — ответил хозяин.
— Ишь ты, а фамилия?
— Аршиновы мы, — по-деревенски ответил наследник, не скрывая любопытства. — Знакомые, что ли?
— Да нет, — проронил Никита Евсеевич. — Была еще одна Феодосья, Морозова… Слышали?
— Безусловно, — почему-то облегченно улыбнулся хозяин. — Мятежная боярыня…
— Ну, показывайте свой товар. — Гудошников нетерпеливо шагнул к журнальному столику.
— Какой это товар? — вздохнул наследник. — Это книги, от матери остались.
— Если продаете — значит, товар, — отрезал Гудошников, сдергивая салфетку. — Книги — книгами, товар — товаром.
Никите Евсеевичу придвинули табурет. Аронов встал рядом. Наследник и шофер «Победы», приглашенный в комиссию как свидетель, замерли позади. Гудошников стал перебирать книги на столике. Рукописных не оказалось. Вернее, был один требник, написанный скорописью в прошлом веке. В основном наследство Аршинова состояло из печатных книг восемнадцатого и девятнадцатого столетий, и лишь несколько было старопечатных. Видно было, что книги собраны случайно, как это зачастую бывало в старообрядческих деревнях. Умирал человек — книги его раздавались родне и знакомым, потом, если были одинаковые, что-то обменивалось, что-то отдавалось в дар, в жертву. И в результате получалась мешанина, редко содержащая что-нибудь ценное. Но обычно среди кержаков всегда находился знающий в книгах толк человек, и все лучшие рукописи уходили к нему, липли, как липнут деньги к деньгам.
— Да… — протянул Никита Евсеевич, закончив осмотр. — Худ твой товар. В базарный день — полушка… Я-то подумал, здесь…
— Это тебе не Северьянов монастырь, — усмехнулся Аронов. — И не двадцать второй год… Ничего, мы и эти возьмем. Если что, в обмен пустим. Получше у нас уже есть, и еще будут…
Хранитель на что-то намекал, но Гудошников не прислушивался и намек его пропустил мимо ушей.
— Как это худ? — забеспокоился наследник. — Старинные книги!
— У старинных книг, парень, тоже своя цена имеется, — бросил Гудошников и встал.
— Не кипятись, Никита Евсеич, — добродушно сказал Аронов. — Чего ты разошелся? Книги возьмем, по двадцать рублей за каждую…
— По двадцать? — удивился наследник. — Ну, простите! Мне за них по сто давали! Я отказывался. Да! Приходил человек и предлагал по сто рублей… А я решил — в библиотеку, государству.
— Может быть, у вас еще что-то есть? — спросил Аронов. — Покажите.
— Есть, — замялся наследник, недружелюбно поглядывая на Гудошникова. — Но дело в том, что они в сундуке мамином лежат. А она куда-то ключи дела… Теперь не спросишь… А ломать — жалко… Может, сломаем, а? Замок можно потом наладить, я слесаря приглашу… Там точно книги лежат. С детства помню, три штуки.
— Ну, я пошел, — сказал Гудошников, направляясь к двери.
— Погоди, Никита Евсеич! — растерялся Аронов. — Я же тебя в комиссию взял. Без тебя никак нельзя… Акт подписывать…
— Можно! — рубанул Гудошников. — Можно и без меня! Ломайте тут, продавайте, покупайте! А я пошел. — Он толкнул дверь, но вернулся и вплотную приблизился к наследнику. — А ты, парень, продавай! Да торгуйся, а то обдурят! Объегорят! Сундук тоже продай! Постель, крест вон тот! Он купит! — Гудошников ткнул пальцем в Аронова. — А не купит, так эти шмотки свою цену наберут. Все равно продашь!
Никита Евсеевич громыхнул дверью и заковылял по лестничной площадке. Возле самых ступеней у протеза вдруг отказал фиксатор, и Гудошников чуть не полетел вниз. Он заказал этот протез недавно, соблазнился. Его можно было сгибать, когда садишься, удобно, да и приличный он с виду, в ботинке. Такие стали делать после войны. Но вот надо же — полетел фиксатор! Ухватившись за перила, Гудошников сел на лестнице и стал ковыряться в шарнирном устройстве.
— Куда ты, Никита Евсеич? — испуганно спросил Аронов, устремившись за Гудошниковым. — Договорились же!.. Ты одичал совсем, что ли? Человек не к спекулянтам пошел — к нам. Его дело: продавать — не продавать…
Никита Евсеевич вдавил пальцем собачку фиксатора, сплюнул и запрыгал по ступеням…
А день двадцать девятого августа продолжался и не достиг еще и середины.
У калитки своего дома Никита Евсеевич увидел прогуливающегося человека и сразу узнал его — коллекционер Незнанов. Тот самый Незнанов, у которого во время войны пострадала коллекция икон и который теперь собирал старинные музыкальные инструменты и колокольцы.
Увидев Незнанова у калитки, Гудошников обрадовался. После того что было в комнате староверки Феодосьи, ему захотелось поговорить с кем-нибудь, облегчить душу. В такие минуты он часто вспоминал свою жену Сашу и горевал…
Никита Евсеевич позвал Незнанова в дом, усадил в кресло, где недавно сидел Аронов, а сам пошел согреть чаю. В минуты сильного волнения и гнева у него неожиданно пробуждался аппетит. Он и на дыбе висел, а глаз от каравая отвести не мог и страдал оттого, что кудрявый втихомолку уминает его хлебушек.
— В каких палестинах бывал? — осторожно спросил Незнанов. — Пришел — нету тебя…
— Не спрашивай, в таких палестинах! — отмахнулся Гудошников. — Век бы там не бывать!
— Кто это тебя так накалил с утра?
— С утра-то не калили… Это сейчас только, — Гудошников вернулся в кабинет с колбасой и хлебом. — Ты не знаешь, что делается с людьми, а? Посмотрю — страшно мне… Святого-то ничего не остается.
— Да, — согласился Незнанов и поерзал в кресле. — Раньше хоть Бога боялись, а теперь народ смелый, уверенный…
— Это хорошо, что уверенный. Не о том я, — Никита Евсеевич откусил колбасы, пожевал. — Уверенность эта не в ту сторону идет. Глянул я сегодня на Аронова и, знаешь, будто понимать его стал. Ох, не зря он торопится скорей-скорей собрать, что есть, что еще можно в хранилище под замок упрятать. Подальше спрячешь — поближе возьмешь… — Гудошников перестал есть, задумался, подошел к окну. Незнанов, сложив сухонькие руки на коленях, ждал. — Я вдруг подумал: а ведь и надо прятать! Аронов-то не из-за прихоти какой рукописи в склеп толкает, не-ет! Он чует, пропадут книги, так и развеются дымом…
— Конечно, пропадут, — подтвердил Незнанов. — Коли не приберешь. Не определишь им законное место, — пропадут.
— Вот и я, глядя на него, понял, — Гудошников отбросил занавеску и сел на подоконник, — прав он, Аронов, да правда его страшная… Как это мы дожили до такой жизни, что все прятать надо? Все на замок, все за цепочку, в хранилище? Ну ладно, с шапкой Мономаха все ясно. Ее на голову примерять не обязательно, так пускай себе лежит под стеклянным колпаком. Посмотрел — и будет. А книга-то? Она ведь жива, пока ее читают, а положили под стекло — от нее мертвечиной разит… Сегодня ко мне девушка приходила, славная девушка, учительница. Молодая, а ведь мыслит-то как! Вот бы все такие были, тогда и прятать не надо. Надо любовь к прошлому прививать с рождения, а мы — прячем, прячем… Она сунулась к Аронову — он ей не дал книгу. Не дал, потому что испугался: а ну как пропадет? А нам бы надо эти книги не в библиотеках держать, а в школы нести. Именно в школы! В интернаты, особенно в детские дома. Если там дети родства не знают, так пусть хоть Родину свою познают. Есть резон в этом или я с ума сошел?
