- Вечеринка, - подтвердил Иськов. – Уникальная в некотором роде.
- Главное, чтобы не как при сухом законе.
- За это не переживай, - рассмеялся он. – Идем?
- Веди, - прозвучало в тон.
И скоморох повел: через старые деревянные двери подъезда по лестнице на третий этаж в свою квартиру – берлогу юного музыкального гения, где очень скоро они сидели на мягкой тахте под рассеянным светом бра. На журнальном столике оказалась коробка конфет, нарезанный кружочками апельсин и два бокала, в которые Иськов разливал шампанское.
- За встречу, - сказал он, протягивая один бокал Миле.
- Инициированную пьяной дурой, - хмыкнула она, принимая его. Сделала глоток. Второй. В надежде, что беззаботность вернется, но та уже была отравлена. – Тебя как зовут-то, Иськов?
- Папа Игорем окрестил, - со смешком ответил он и отставил свой бокал. И в следующее мгновение впечатывал поцелуй в Милины губы, притягивая ее к себе за талию. Она негромко взвизгнула и уперлась ладонями ему в плечи, отворачивая голову.
- Вообще-то мы о танцах договаривались! – шепот ее звучал бы очень возмущенно, если бы не туманящиеся от шампанского глаза.
- А мы и потанцуем, - проговорил он, скользя рукой по капрону под платьем, после чего заскользил губами по шее.
- На твоих тридцати квадратных метрах?
- Нам и трех хватит, - и доказывая собственные слова, в следующее мгновение Игорь опрокидывал ее на спину на меховое покрывало кровати, а сам навис над ней с самыми недвусмысленными намерениями.
- Я все еще замужем, а ты все еще пацифист, - шутливо возмутилась Мила, неожиданно засмотревшись на ямку на его вытянутом подбородке и чувственные губы. Сто лет никого не целовала, кроме Димы. Все прочие мужчины остались в прошлой жизни, а в действительности всегда был один только Мирошниченко, с которым она забыла себя. Только вот сейчас ей отчаянно хотелось забыть еще и его. Затем и приехала сюда в этом бл*дском платье.
- Ни то, ни другое не изменится, отвечаю, - с улыбкой отозвался Иськов, сбивая ее мысли, пальцы его нашли, наконец, застежку платья, и теперь он покрывал поцелуями ее плечи и грудь. Она снова выгнулась, как под валящим снегом у дома. Но только теперь от того, что его прикосновения пробудили в ней банальное первобытное желание – получить разрядку. Настоящую. Сильную. Какой у нее уже давно не было, с тех пор, как…
Мила громко застонала и зарылась пальцами в его волосы, слегка дернув их. И в этом странном, кружащемся мире обнаруживала, что больше себя не держит. И никогда не будет держать. Если ей хочется орать – она будет орать. А если ей надо трахаться с первым встречным – она будет трахаться с первым встречным. Потому что никому нет никакого дела до того, что у нее на душе. Потому что единственный, кого она любит, эту ночь проводит между ног другой бабы.
И, представив себе Димку, ее Димку, на малолетке, она впилась ноготками в плечи Иськова и прижалась бедрами к его паху, чуть качнувшись навстречу.
- Белый танец, - грудным голосом произнесла она.
- Любишь доминировать?
- Какая тебе разница?
- Никакой.
- Тогда поцелуй меня.
- Сразу бы так, - усмехнулся Иськов и захватил ее губы в плен своего поцелуя. Она снова вскрикнула, но теперь уже обхватила его руками и ногами, едва ли не впервые в жизни полностью подчиняясь мужчине. Доминант из нее был в ту ночь ни к черту. Он просто перестала себя контролировать. И ей это нравилось. Стирать о щетину губы. Ощущать пальцами перекатывающиеся под его кожей мышцы. Исходить стонами от того, как он прикусывает ее соски. И толкаться-толкаться-толкаться навстречу его движениям.
Время, прекратившее существовать в этот проклятый Сочельник, затягивало ее в воронку, в которой само исчезало, чтобы она тоже прекратила существовать. Она и этому подчинялась. Она или не она? А может, это ее тень, забытая на земле, наслаждением не может унять бесконечную жажду? Ей подошел бы любой мужчина. Но пришедшийся – больше прочих, потому что в нем силы и выносливости под стать ее ненасытности в эту ночь.
Они не могли угомониться почти до самого света. Иногда уходили что-нибудь пожевать. И пили уже не шампанское, а дешевый коньяк. А потом продолжали. И Мила лишь радовалась тому, что так и не запомнила его имени. Иськов – и Иськов. Он моложе ее на четыре года, и у него потрясающая улыбка. Хватит.
Всего на одну ночь – и того довольно.
Только выбираясь наутро из его квартиры и скрываясь в вызванном такси, увлекающем ее в пустой дом, где Дима за эти часы так и не появился, она еще не знала, что единственной ночью это все не ограничится. Точно такую же улыбку ей суждено наблюдать всю свою жизнь на лице сына, рожденного спустя девять месяцев, в самом конце сентября первого года наступившего для нее ада – наверное, там, в воронке куда ускользнуло время, именно пе?кло ее и поджидало. Она ничего не сохранила, но сгорела сама.
В то рождественское утро Мила думала, что вырвалась на свободу, хотя бы ненадолго залатав свою рану. И не ведала, что угодила в ловушку еще более страшную, чем любовь к мужчине, который любит другую.
Она ехала в такси и смотрела в зеркальце пудреницы, вяло размышляя, как загримировать царапинки вокруг губ. И не представляла себе, что этот грим ее муж не оценит. Он приедет лишь к вечеру, чтобы собрать свои вещи, попросить прощения и развода. И оставить ее одну.
О беременности она узнала спустя почти два месяца слез, истерик, упрямого нежелания мириться с неизбежностью и валяния у Димы в ногах. После этого все ее действия из спонтанных вновь стали продуманными, как тогда, когда она решила, что выйдет за него замуж, зная наперед, что теперь будет сложнее. Она поставила все, что имела, на единственный шанс выиграть, когда де-факто уже проиграла.
Вручить деньги Тане Зориной и сопроводить это признанием в своей беременности – все равно как подставить голову под лезвие гильотины. Но это она тоже сделала.
Если бы только Зорина сказала хоть слово об этом Диме – игра была бы окончена без шансов переиграть. Если бы Дима не приехал к ней в тот вечер, когда Таня его выгнала, она не сумела бы его убедить в том, что он отец. Если бы в больнице, где принимали роды, ее врач отказался от денег, чтобы выставить Ваньку семимесячным, и тогда бы у нее ничего не получилось.
Но Зорина сбежала в свою Затоку лечить гордость. Дима пришел к жене. Врач взял деньги.
Мила сумела.
Ей просто повезло, так сложились обстоятельства, единственный ее шаг привел к желаемому результату. Зорина и Мирошниченко сделали все сами.
А Мила всего лишь успешно сыграла ва-банк.
У нее не вышло только одного – родить мужу его собственного ребенка, как наущала мать: «а лучше двоих».
Наверное, когда хочешь чего-то больше всего на свете, именно этого никогда и не получишь. Она хотела сына от Димы. Или дочь от Димы. Чтобы ей было кого любить. Чтобы кто-то любил ее. А у нее только Иван, имени отца которого она так и не запомнила. Насмешка? Насмешка. И именно этого мальчика обожал ее муж, забирая любовь у нее.
