Напротив кортов дом известный, а в нём супруги с дочерьми живут — их быт мелкопоместный в духовной жажде и телесной порою нарушаем мы.
Владимир Гандельсман Дом в Энгелвуде служил нам верным пристанищем в течение двадцати лет. Десятки наших друзей находили ночлег и гостеприимство под его крышей, сотни авторов и читателей «Эрмитажа» побывали за накрытыми столами, расставленными в саду, поднимали бокалы, желая «мира и процветания дому сему». Однажды, в подпитии, я даже самоуверенно заявил, что покину любимое жилище только ногами вперёд. Однако ветры финансовой непогоды всё крепчали, и стоимость жизни вблизи «Большого яблока» Нью-Йорка росла неумолимо. Мы с Мариной оба работали не сбавляя темпа, но на седьмом десятке силы были уже не те, продолжать гонку было всё труднее. Пришлось задуматься о переезде.
Вопрос «куда?» даже не возникал. Конечно, поближе к дочери Лене и её семейству. Навещая их в пенсильванской глубинке, мы успели полюбить бескрайние зелёные холмы, расступающиеся перед урчащим автомобилем, белые шпили деревенских церквей, задумчивых лошадок в просторных загонах, парадные шествия цветущих яблонь по весне. Нам несказанно повезло с зятем: муж Лены, Гриша Эйдинов, оказался таким своим, будто рос вместе с нею в гуще нашей компании на берегах реки Великой. Наши семейные встречи и застолья всегда были окрашены радостным оживлением, а если ещё, оторвавшись от своих игр, появлялся внук Андрюша и удостаивал внимания, садясь дедушке или бабушке на колени, сердца «гранпа и гранма» таяли от нежности.
Жалко ли было расставаться с Нью-Йорком?
Мне — ничуть.
За двадцать лет я так и не сумел полюбить этот город. Он казался мне ослеплённым собственной многоэтажностью. За вздымающимися стенами небоскрёбов людям было уже невозможно разглядеть простые чудеса Творения, хотя они мелькали тут же, рядом — цветочками на уличных клумбах, чайками на Гудзоне, блеском прудов в Центральном парке. Культ успеха пронизывал воздух и души. И если ты не имел квартиры на Пятой авеню, не посылал детей в Стайвессон и Джулиард, не состоял членом закрытого клуба, не носил на запястье золотой «ролекс», ты обязан был считать себя несчастнейшим человеком и прилагать все силы к тому, чтобы изменить эту невыносимую ситуацию.
Иерархическая лестница уходила под небеса, но каким-то диковинным образом снобизм ухитрялся устраивать состязания и на ниве извращённого, гипертрофированного демократизма. Скамейки в парках? Облик города омрачён бездомными, спящими на них? A-а, вы предлагаете поставить скамейки с разделительными поручнями, так, чтобы на них можно было сидеть, но нельзя было разлечься? О нет, бездомные могут подумать, что мера направлена специально против них, и это нанесёт удар по их самолюбию. Мы лучше уберём все скамейки в двенадцатимиллионном городе — чтобы никому не было обидно.
Общественные туалеты? Конечно, мы за. Но вы понимаете, что каждый такой туалет должен иметь въезд для инвалидной коляски? Ах, это слишком удорожает строительство, займёт слишком много бесценного городского пространства? Но наша гуманная забота об инвалидах важнее ваших мелочных расчётов. И город, принимающий каждый день миллион приезжих, стоит без скамеек и без общественных туалетов.
Оставалась слабая надежда на то, что в городском муниципалитете заседают всё же не чувствительные идиоты, а хитрые дельцы, подкупленные владельцами городских кафе и ресторанов. «Уберём скамейки и туалеты — и визитёру поневоле придётся лишний раз зайти в наше заведение. А сколько несчастных стариков не успеют отыскать на незнакомых улицах какой-нибудь «Макдоналдс», чтобы облегчить себя, — то не наша забота».
И эти наглые вездесущие граффити на стенах домов и вагонов метро.
И назойливые мойщики автомобильных окон, кидающиеся к тебе у каждого светофора.
И пробки, пробки на всех шоссе и проездах.
И сонмы машин, тщетно кружащих по улицам в поисках местечка для парковки.
И полицейские, азартно выписывающие штрафной билет в ту самую секунду, когда счётчик выбросил красный флажок.
Чужой, враждебный, презрительный город — с ним я готов был расстаться без сожалений.
Другое дело — Марина. В отличие от меня — раифской деревенщины, она была насквозь горожанкой из Петербурга. Для неё остаться без театров, музеев, манящих огоньков кафе, оживлённой толпы на улице — жертва нешуточная. Но и она готова была принести её на алтарь семейного благополучия. Тем более что чудеса компьютерной эры уже позволили ей не ездить на студию, готовить радиопередачи не выходя из дома. А для радиоволн — что десять миль от дома в Нью-Джерси, что сто пятьдесят миль от городка в Пенсильвании — разницы никакой.
