Премьер-министр встает со своего места, идет вперед, хлопает Абсолютного Рекса по плечу — типа, молодец, приятель, — поднимается на трибуну и, одернув рукава, поднимает руки ладонями вперед, призывая толпу к молчанию. Чуть взмахивает ладонями. Довольно. Замолчите, пожалуйста. В ответ слышится металлический стук: зрители опускают сиденья и садятся. Толпа стихает и превращается в то, что политический лидер считает достойным своего положения.
Мужчины, которых АСБР обучила жить, опережая наше время на пять секунд, чтобы они могли вычислить смуту и пристрелить нас, прежде чем мысль о ней сформируется у нас в голове, маячат в первых рядах зрителей. Они стоят, прикрыв глаза зеркальными очками и сцепив руки у лобка, в устрашающе невозмутимых позах. Глядя на нас из-под зеркал. Поворачивая эти зеркала с отражающейся в них разноцветной толпой туда и обратно. Телеграфируя нам вспышками отражений, чтобы мы остерегались. Чтобы мы даже в мыслях этого не держали. Я, типа, опережаю ваше время на пять секунд, и я могу всадить всю обойму, все одиннадцать девятимиллиметровых пуль в медной рубашке в шестисантиметровый кружок всего за четыре с половиной из этих пяти секунд. Что превращает меня в ультрасовременный меч карающий, а вас — в прах, прежде чем вы успеете осрамиться.
— Спасибо, леди и джентльмены. Спасибо, — начинает Премьер-министр. — Признаюсь, я очень польщен и, можно сказать, горд, что принял участие в церемонии вручения гражданства некоторым новым австралийцам. И я благодарен им, что они позволили мне разделить с ними минуты их… не побоюсь этого слова, нового рождения. Я говорю это совершенно серьезно. Я в долгу перед ними. Ибо для этих людей, их родных и любимых — это особые минуты. Минуты, когда они обрели права и свободы, ради которых многие трудились долгие годы. Права и свободы, к которым многие из нас привыкли как к чему-то само собой разумеющемуся. Это были волнующие минуты для меня.
И тут я вижу, как он приближается. Толпа вокруг него окрашена в яркие цвета лета и праздника. Он в сером в бледную шашку костюме из плотной ткани, бесформенного покроя. Наверное, тот провисел у него в шкафу с тех пор, как он продал свой последний грузовик. С семидесятых. Он приоделся. Привел себя в соответствие с тем, как, по его мнению, должен выглядеть участник торжественной церемонии. Или кто-то из близких такого участника. Объявляет меня своим и предлагает мне себя.
Может, он пьян? Хотя вряд ли. Он держится вполне уверенно. Медленно идет по проходу между рядами тяжелой, чуть вразвалочку походкой, опустив натруженные руки ладонями назад. Глядя на него, я вдруг понимаю, что сумей он тогда сказать мне по телефону то, что хотел сказать, ему не нужно было бы приезжать. Или, наверное, если бы это сказал ему я. Мы бы поняли друг друга, и между нами не осталось бы ничего недосказанного. И ничто не гнало бы его сюда сегодня, чтобы быть рядом со мной в минуту моего величайшего… чего бы там ни было. Торжества… или поражения. Но мы с ним родом из времени и места, где это невозможно высказать. Он обут в лакированные черные ботинки, которые, наверное, купил ради такого случая.
Добравшись до сцены, он кивает мне, и улыбается, а я только киваю ему. Он снимает с одного из мест в первом ряду репортерский кофр, переставляет его на газон и садится на это место, прямо перед Премьер-министром. Он начинает ежиться и устраиваться удобнее в этом тесном костюме, который носил в другой жизни. Премьер-министр все еще говорит.
— Шаг за шагом мы должны изобретать будущее, — говорит он. — И шагов этих, которые нам предстоит еще сделать, — не сосчитать… но это, возможно, один из них. И, леди и джентльмены, важный шаг. Флаг, который… определит нас.
Но я смотрю только на него. Слышу только бесшумное пульсирование его браслета, как на цепи тянущего за ним все его прошлое.
Он сидит между мужчиной и женщиной, которые недовольно поворачиваются к нему, когда он начинает ерзать в этом своем костюме, и брезгливо поджимают губы до тех пор, пока он не успокаивается. Он сидит, улыбаясь, и смотрит на день, дрожащий в мареве от раскаленной земли. На дрожащий задник из прорезиненного брезента, на колышащиеся шторы из ультрамаринового бархата, на вибрирующие лучи света, проливающиеся сквозь листву над сценой, и на изгибающийся чек размером с полотенце, и на расплывающуюся некогда светлую шевелюру Премьер-министра, говорящего прямо над ним. Как раз подходящего к кульминации.
— Итак, без лишних слов…
Но где-то там, у экрана, те, кому положено следить, проследили и сопоставили наконец путь электрического пульса своего человека и путь своего Премьер-министра. И с ужасом видят, что этот пульс почти точь-в-точь совпадает с их Премьер-министром, и, наверное, решают, что у них на глазах происходит одна из исторических трагедий — пересечение путей электрического сигнала и политической знаменитости. И уже видят, наверное, себя героями, заслоняющими телами нашего Премьер-министра от черного пистолета с глушителем в руках у нарушителя порядка и режима, спасая праздник и демократию. Двое полицейских в форме выбегают трусцой откуда-то справа, придерживая левыми руками фуражки. Один бежит вдоль сцены, второй — за спинками ряда, в котором сидит отец. Еще двое появляются слева. Все четверо добегают до источника сигнала одновременно.
Они замирают — двое у него за плечами, двое других — у его колен. Какое-то мгновение они испытывают разом облегчение и разочарование. Премьер-министру ничего не угрожает, что хорошо, но — увы! — мы не знамениты, нам не нужно бросаться на преступника или заслонять своими телами демократию. Они вопросительно смотрят на него. Один из них отворачивает лицо на несколько градусов. Это какой-то снаряд, оставшийся невзорванным с какой-то из прошлых войн. Старый пердун.
Он не обращает на них внимания. Только вытягивает шею, пытаясь смотреть поверх них, словно они какие-нибудь случайные пешеходы, хотя они стоят прямо перед ним, да и форму их не заметить просто невозможно: даже пряжки на ремнях у них говорят, что они здесь для того, чтобы Поддерживать Правопорядок. Он смотрит между ними, на Премьер-министра. Премьер-министр прервал свою речь. У него на лице легкое беспокойство, и рот его чуть приоткрыт в попытке понять, что происходит. Почему вдруг забегали полицейские. Он теребит рукав пальцами.
Один из двух полицейских, стоящих перед отцом, говорит ему что-то, на что он не обращает внимания. Похоже, он вообще не замечает их существования. Тогда оба наклоняются и берут его за запястья, и он делает движение руками, и высвобождается, и отталкивает их вперед, руками в грудь, и начинает подниматься. Полицейские, стоящие у него за спиной, наклоняются, и хватают его за плечи, чтобы усадить обратно, но сиденье его кресла уже сложилось, и он съезжает спиной по его металлической изнанке, и падает на землю со стоном, вызвавшим сочувственные ахи и охи у сидящих рядом. Возмущение распространяется во все стороны, как круги по воде, а к его эпицентру уже спешат фотографы и телевизионщики, нацеливая свои объективы, и наводя на резкость, и мерцая вспышками. И он кричит: «Не подходи!»
Увы, люди, которых АСБР обучала жить, опережая наше время на пять секунд, не смогли загодя разглядеть в этом сидящем прямо у них под носом старом дылде с сутулыми плечами убийцу или источник беспорядков. Но теперь-то они видят это отчетливо своим отфильтрованным зеркальными очками зрением. Двое их появляются за спиной у Премьер-министра, и один из них делает ему знак сойти с трибуны, и когда тот сходит, они заслоняют его собой, и оба, держа правые руки за отворотом пиджака и сжимая в них какие-то орудия убийства, начинают пятиться от края сцены, гоня Премьер-министра назад, словно овчарки-келпи — заблудшую овцу.
