На лице у уже немолодого немца было несколько шрамов, свидетельствовавших о том, что в дни своей юности он умел фехтовать и не любил спускать обид.
Но когда его рука оказалась в железных клещах, он понял, что один на один он никогда бы не справился с этим нахальным бургомистром, который, видимо, тоже не любит спускать обиды и может дать сдачи и тем поставить его, немецкого офицера, в неловкое положение.
Обер-лейтенант закричал и Венецкий понял, что он приказывает его арестовать.
Солдат, стоявший около двери, и переводчик схватили его за плечи, но он ловко вывернулся из их рук.
— Ихь хабе ди бейне унд кан геен зельбст! — бросил он солдатам и, повернувшись к обер-лейтенанту, резко спросил:
— Вохин?
* * *
Эту ночь бургомистр Липни провел в темном чулане, отделенном от комнаты, где его допрашивали, дощатой перегородкой со щелями, которые были единственными источниками света.
Чулан был завален всяким хламом; тут была поломанная мебель, рваная одежда и обувь, разбитые ящики, обрезки досок, и даже два неошкуренных березовых креста, видимо, приготовленных для чьих-то могил.
Николай лежал на досках, подложив руки под голову, и думал. Немцы из соседней комнаты давно ушли, было уже за полночь, а сна у него не было ни в одном глазу…
… — Значит, кончено!.. Завтра он бесследно исчезнет, как уже исчезали многие… А что следует за этим исчезновением — смерь или лагерь?… Или еще что-нибудь?… Право, если ьы смерть, это было бы лучше!..
Он почти пожалел о том времени, когда повешенные открыто висели на липах и березах, а под липами и березами в снегу валялись растрелянные…
Тогда все было проще, не было неизвестности…
— Да, попался, господин губернатор!..
Сегодня, когда кончается второй год войны — он преступник с обеих точек зрения: для русских он — изменник родины, для немцев — укрыватель партизан…
Хрен редьки не слаще!..
… — Лишь бы Лену не тронули!.. Леночка моя любимая!.. Голубка моя, солнышко ясное!.. Спасибо, родная, за любовь!.. За эти два года, такие трудные и такие счастливые!.. Никогда уже тебя не увижу!.. Прощай!.. Только бы тебя не коснулась эта напасть!.. Знает ли она, куда его вызвали?… Ведь они с утра не виделись.
Он вспомнил, что хотел сегодня отправить на пекарню список на новых беженцев, но список был еще не перепечатан, и он его не успел подписать…. Потом вспомнил, что староста Громовского сельсовета, не застав Шеффера, просил его, именно его, Сергеича, а не Смолкина, устроить, чтоб к ним прислали трактор, так как у них совсем нет лошадей… Потом о доме на Заречье, который следует отремонтировать… Потом о кирпичном заводе, который начали восстанавливать…
Десятки и сотни дел хозяина города, которые возникали ежедневно…
Он вдруг почувствовал, что страшно устал от всех этих крупных и мелких ежедневных дел…
… Больше ничего не будет! Кончено!..
* * *
Утром черех стенку опять послышались голоса: резкий и невнятный — обер-лейтенанта, тихий и отчетливый — переводчика и еще чей-то хрипловатый бас.
Затем хлопнула дверь, и послышался еще один голос — мягкий, звучный, показавшийся очень знакомым…
Пленник не старался понять, что говорили немцы: ему было все равно, им овладело спокойствие и безразличие обреченности…
Но вот до его слуха долетело слово «бюргермайстер», он прислушался: обладатель знакомого, звучного голоса что-то горячо доказывал обер-лейтенанту.
— Да ведь это Эрвин! — вдруг узнал Николай.
За ночь он полностью примирился со своим положением и приготовился встретить неиз бежное спокойно и твердо, и был спокоен и тверд. Но при звуке Эрвинова голоса беспокойная надежда уколола в сердце, заставила его заколотиться… Он хотел отогнать эту непрошенную надежду, но она не хотела уходить…
Спор продолжался долго. До Венецкого долетали только отдельные слова. Что говорил шеф тайной полиции, конечно, разобрать было невозможно, но из слов Эрвина он кое-что понял.
Сперва долетело «айнер рихтигер манн», потом «абер вир браухен им» и, наконец, нервно «фернихтен, аллес фернихтен, абер золль иманд арбайтен». Дальше ничего нельзя было разобрать, потом послышалось еще «майне айгене копф» и почему-то «майн онкель»…
Затем все стихло — видимо, говорившие вышли из комнаты.
Прошло еще томительных полчаса, показавшиеся Николаю длиннее всей минувшей ночи; снова послышались шаги, щелкнул замок, и Эрвин перешагнул порог чулана.
— Абер комм мит, Никлаус!.. Арбайт!.. Генуг шлафен! — весело проговорил он и самолично вывел узника из заключения.
Очутившись на улице, Эрвин снял фуражку, вытер вспотевший лоб и быстро заговорил по-немецки; Когда он волновался, он забывал, что его могут не понять, и почему-то именно тогда его все понимали…
— Они всех хотят вешать, всех расстреливать, всех отправлять в лагеря… А кто же будет работать?… Он бы тебя ни за что не отпустил, если бы не «майн онкель»…
— Абер варум онкель? — удивленно спросил Венецкий.
— О, майн онкель ист айн гроссер манн!.. Мой дядя — большой человек!
И Эрвин назвал какую-то важную должность из трех бесконечно длинных слов.
— Если бы не дядя, я бы тоже сидел в окопах и стрелял по партизанам… Он мне сказал, что я должен быть офицером, а я ответил, что не хочу стрелять в людей, которые мне ничего плохого не сделали… Эр хат мир гезагт: ду мусс айн официр зайн, и унд ду вирст виртшафтен!.. Унд ихь вин айн Крайсландвирт…
Вскоре в Липнинском районе организовали несколько государственных имений, которые должны были служить для местных крестьян образцом правильного ведения сельского хозяйства… По-немецки они назывались «Штаатсгут», а русские по старой привычке начали их величать «совхозами».
Начальником одного из таких «совхозов» — в деревне Столярово Ломакинского сельсовета, был назначен Эрвин Гроссфельд; беспокойного крайсландвирта, который совался в комендантские и тайно-полицайские дела, да еще совал туда вместе с собой своего высокопоставленного дядюшку, постарались сплавить подальше.
А еще через несколько дней Маруся Макова сказала Лене:
— Ну, поповна, спасибо тебе за приют!.. До свидания!.. Уезжаю!..
— Куда?
— Нах Штаатсгут Штольярово альс дольмечерин… Пусть здесь фрау София заправляет, а я и в деревне буду хороша!..
* * *
Бургомистру города Липни снова пришлось взяться за неотложные хозяйственные дела. Сперва у него руки не подымались что-либо делать: во время своего заключения он отрешился от всех забот.
Но жизнь требовала, и Венецкий взял себя в руки и снова стал, как прежде, «хозяином города». О ночи, проведенной в Гехайм-Полицай, он рассказал только Лене.
