Жюльетт села и заглянула через край портрета — посмотрела на Кармен.
— Нам придется уехать из Парижа, — ответила она. — Не навсегда, но надолго. Анри должен забыть нашу историю. Если мы здесь останемся, он ее в итоге вспомнит, а так нельзя. Он уже забыл о смерти Красовщика, о последних сеансах с Кармен, но все остальное помнит — про меня, про нас.
— А тебе Священная Синь нужна, чтобы он забыл?
— Да. Но ее у нас больше нет.
— Тогда придется его картину взять, да. Но он будет мучиться.
— Нет, мы возьмем другую.
— «Синюю ню»? Мою? А так разве можно? Я разве сам могу писать картины, из которых мы будем добывать краску?
— Нет, тогда ты сам зачахнешь. И нет, твоя «Синяя ню» упакована в ящик, обернута во много слоев клеенки, а вход в каменоломню запечатан скромным взрывом. Чтобы защитить тебя, как пещерные рисунки некогда защищали Красовщика.
— Зачем было это делать?
— Потому что я тебя люблю.
— Но если мы не возьмем мою картину, и Анри не придется страдать за те, что он уже написал, как ты… как мы добудем тогда Священную Синь?
Жюльетт отдала ему Тулуз-Лотрека, и он прислонил его к стене под окном у себя за спиной, лицом. Потом обернулся к ней. А она сунула руку за диван.
— Уборку еще не закончила — пыль вытираю, — сказала она. После чего посмотрела на него через плечо и широко ухмыльнулась. — Шучу. Voilà! — И она вытащила средних размеров холст с буйными нимфами, резвящимися на лугу; за ними гонялись сатиры. Вся эта сцена изображалась тщательно размещенными точками чистых ярких красок, а воздух вокруг фигур был преимущественно синь.
— Что это? — спросил Люсьен. Ему никогда не доводилось видеть столько динамики и жизни, запечатленных методом пуантилизма.
— Последний Сёра, — ответила она. — Бери нож, любимый. Я научу тебя делать Священную Синь.
— Только мне нужно сперва попрощаться с родными. И с Анри.
— Еще успеешь. Оба попрощаемся. Нам придется.
— А булочная? Кто же будет печь хлеб?
— Булочной займутся твоя сестра с мужем. Бери нож.
Он взял — почувствовал, как лезвие тонко вибрирует в его руке.
— Но на нем же кровь…
— Ну, если хочешь приготовить омлет…
* * *
Они встретились выпить кофе в «Новых Афинах» на Пигаль, у самого подножия горы. Люсьен только успел сообщить Анри, что он уезжает, как Тулуз-Лотрек спросил:
— А ты знаешь, что Сёра умер?
— Не может быть! Он же ненамного старше нас. Сколько — тридцать один, тридцать два?
— Сифилис, — пояснил Анри. — Ты правда не знал?
Люсьен пожал плечами — притворяться смысла не было.
— Знал. Жюльетт тоже хотела с тобой попрощаться, Анри. Она будет ждать у тебя в мастерской.
— Предвкушаю, — ответил Анри.
Потом, когда они поднимались по рю Коленкур — Анри сильно хромал, а Люсьен шел боком, чтобы не спускать глаз с друга, — он ему все и рассказал.
— Мы с тобой, вероятно, больше не увидимся. Жюльетт говорит, нам какое-то время придется держаться от Парижа подальше.
— Люсьен, я знаю, ты ее любишь, но позволь мне все же тебя предупредить. Мне кажется, Жюльетт необычайно склонна к сифилису.
— Что значит «я знаю, ты ее любишь»? Она была Кармен. Ты ее тоже любишь.
— Но я предпочел не обращать на это внимания.
— Ты спал с ней, когда ею владела муза, которая, как ты выражаешься, «необычайно склонна к сифилису» — в особенности как к способу избавляться от художников.
Анри посмотрел на брусчатку под ногами и пристукнул тростью — она подскочила, и он перехватил ее у себя перед носом, словно поймал в воздухе мысль.
— Мне кажется, все-таки надо написать, как клоун ебется с медведем. Без такой картины мое творческое наследие будет неполным. Знаешь, говорят же, что после Тёрнера остались тысячи эротических акварелей, а этот межеумок Раскин после его смерти все сжег, чтобы «сохранить репутацию художника». Критики. Я очень рад, что Уистлер закопал Раскина своей тяжбой из-за ночных картин. Так ему и надо. Нет, ты можешь себе представить? Эротика Тёрнера! Когда Уистлер в следующий раз заедет в Париж, поставлю ему абсент.
— Так ты, значит, предпочитаешь не обращать внимания на все это дело с Жюльетт, Кармен и сифилисом?
— Exactement.
— Ну тогда, — сказал Люсьен, — что это будет за медведь?
— Я думаю, бурый.
* * *
Когда они дошли до мастерской, Жюльетт ждала под дверью — в темном платье, как это уместно зимой.
— Bonjour, Henri! — Она нагнулась, и они расцеловали друг друга в щеки.
— Bonjour, Mademoiselle. Люсьен мне сказал, вы уезжаете.
— Oui, как мне ни жаль.
— И куда?
— Наверное, в Испанию, — ответила она, метнув в Люсьена быстрый взгляд. — Есть там один молодой художник, которому в работах не помешает больше синевы. Видимо, в Барселону.
— А, ну что ж — по крайней мере, там тепло. Вас обоих будет здесь не хватать.
— И вас, mon cher, и вас. Зайдем и попрощаемся, как полагается?
Анри коснулся полей котелка.
— За коньяком, вы имеете в виду?
— Ну разумеется, — ответила она.
Эпилог в синем. И осталась одна синева, cher
Нью-Йорк, октябрь 2012 г. Музей современного искусства
День стоял рабочий, и в музее было не очень людно, что удивительно для любого времени. Эффектная бледнокожая брюнетка — волосы подобраны и заколоты палочками для еды — в элегантном костюме из ультрамариновой шерсти и на непрактично высоких каблуках стояла перед «Звездной ночью» и пристально рассматривала белые и желтые вихри, выписанные по всему ночному небу Священной Сини. Она огородила собой всю территорию перед картиной, и прочим посетителям приходилось смотреть из-за ее плеча или просто окидывать картину быстрым взглядом, проходя мимо. Большинство считало женщину какой-то фотомоделью-эгоисткой — таких по всему району бродило много, — а юбку ее — уверенно сидящей на попе. Рассматривая картину, она потирала кулон, висевший на цепочке у нее на шее.
— Она моя, знаешь? — произнесла женщина. — Не стала бы ее красть. И не украду, но она моя.
Молодой человек, сидевший поблизости на банкетке, вздохнул, словно это его слегка развлекло. Ему на вид было около тридцати, темные глаза и копна темно-каштановых волос, падавшая на лоб.
Женщина сказала:
— Он писал ее в темноте — и велел Тео хранить ее в темноте. Потому-то Говняпальчик ее и не нашел.
