В тылу лужайки вырастало несколько не вяжущееся с общим ансамблем строение, в плавных покатых формах которого смутно угадывалась миниатюрная копия тех атлантидных концертных «ракушек», что некогда были разбросаны по паркам культуры и отдыха: полукруглая палуба крохотной эстрадки, уютно накрытая сферической крышей, под сенью которой темнели массивные ящики черных динамиков, а на переднем плане, у самого края эстрады, тускло поблескивала хромом долговязая стойка микрофона.
Левее, метрах в пятидесяти от края солнечной поляны, в синеватом сумраке леса просматривались контуры массивного дома, над светлым каменным цоколем которого нависала просторная лоджия, обшитая благородным черным деревом и отороченная по верхнему краю низких перил розоватой, как кровавая пена у рта, пышно клубящейся геранью. Чопорной и подчеркнуто буржуазной внешностью этот элемент дома походил на открытую ресторанную веранду уютного горного отеля, да и вообще в облике симпатичной дачки смутно угадывалось родство с альпийским шале, невесть каким ветром занесенным в безалаберные глубины русского леса.
Единственным обитателем этой цивилизованной, на типично европейский манер вылизанной резервации, взятой в осаду варварским ельником, казался Саня — экипированный в камуфляжную форму, он, низко надвинув на лоб длинный козырек полевой армейской шапочки, меланхолично бродил по участку, высеивая по пространству поляны зачатки небесных цветов. Приседая на корточки, он подолгу возился с каждым пучком рассады, что-то прилаживая, устанавливая и прикручивая, потом, медленно поднявшись и отступив на пару шагов, любовался делом рук своих и медленно поднимал голову к небу, — по всей видимости, следил в воображении за возможным направлением роста того или иного стебля, качал головой и начинал что-то переделывать, перестраивать в своих грядках, изредка зыркая в сторону ворот, вплотную к которым стояла крепко сбитая из толстых бревен сторожевая башенка, возвышавшаяся над забором метра на три.
Проследив направление его коротких косых взглядов, я обнаружил, что по узком балкону, охватывающему башенку по периметру, прохаживается коренастый молодой человек с десантным автоматом, висящим на плече дулом вниз, и меланхоличная сойка, усевшаяся прямо напротив той развилки в теле дерева, из которой я пророй одной из свежих упругих ветвей, глянула на меня с оттенком то ли сожаления, то ли укоризны.
Мне вполне был понятен смысл ее взгляда. Восстав с утра пораньше из гроба, я наведался в наш офис, открыл сейф и собрал в свой походный рюкзачок нехитрые пожитки, необходимые для лесной жизни, в первую очередь выводок своих стальных «ласточек», да плюс к тому кое-что из арсенала тех молодых людей, что в свое время наведывались к нам в гости: «Reck» с одиннадцатью патронами в обойме, шокер, наручники, однако этого было явно недостаточно, чтобы вступать в полемику с теми людьми, что уже начали подтягиваться на полянку, выбираясь из своих черных мерседесовских джипов. Поразмяв затекшие суставы сладкими потягиваниями, поглазев в высокие небеса, проветрив легкие несколькими глубокими вдохами — как это делает всякий горожанин, вырывающийся на природу, — они начали стекаться к бару, чтобы зарядиться аперитивом, и рассеялись по пространству полянки, фланируя туда-сюда, изредка перебрасываясь короткими фразами и прихлебывая из бокалов. Их было десять человек, включая несущего вахту на сторожевой башенке, и время текло для них незаметно за выпивкой и расслабленными дефиляжами по лужайке — в отличие от меня, для которого оно остановилось в наблюдении за крепким желудем, уже вполне созревшим для того, чтобы оторваться от материнской ветки и упасть, и потому я с оттенком полного равнодушия отмечал краем глаза, как прибыл Астахов на маленьком джипе Rangler, ведя на буксире громоздкий черный «линкольн», из которого выбрался Сухой, покивал собравшимся, принял от Астахова бокал с шампанским и, чинно прошествовав на эстраду, начал произносить в микрофон какие-то медленные слова, туго вспухавшие в черных ящиках динамиков и, принимая форму тяжелых шаров, катящихся в сторону общества, рассевшегося за столиками. О чем он говорил, я не понимал.
Закончив праздничный спич, Сухой поднял бокал, сделал маленький глоток, и общество, успевшее к моменту появления патрона уже изрядно нагрузиться, включая и того, кто стоял в дозоре на башенке, отозвалось бурной вспышкой типично застольных восторгов, — с криками «ура» и расплескиванием напитков из в едином порыве качнувшихся вверх бокалов.
Вечерушка накалялась по мере того, как на полянку ложились сумрачные синие тени. Сухой предпочитал наблюдать за ней со стороны, с лоджии дома, где он уютно устроился в кресле-качалке, и наконец, когда сумрак загустел, жестом подозвал Астахова, что-то нашептал ему на ухо. Тот покивал, поглядывая на Саню, коротавшего время в меланхоличном покуривании у забора.
Астахов сделал Сане знак рукой, тот вяло поднялся с корточек, направился к воротам, однако эти движения едва задевали мой взгляд, занятый- наблюдением за таинством зачатия новой жизни: я чувствовал, как висящий рядом с моим лицом желудь наливался спелой тяжестью, и вот уже преодолел в этом росте какие-то предельные объемы и величины, и оторвался наконец, и начал медленно падать к земле, чтобы со временем, зарывшись в мягкую почву, выбросить из себя свежий росток, и я последовал его примеру, неслышно соскользнув со своей ветки.
Саня стоял спиной ко мне у фургона и слишком был погружен в свои мысли, чтобы расслышать звук моего падения — мало ли желудей тихо валятся с дубов в мягкую траву обочины! — зато я хорошо слышал примету его сосредоточенности: он, по обыкновению, щелкал фалангами пальцев, и отвратительный этот звук отозвался во мне мелким ознобом.
— Черт тебя возьми, Саня, я ведь тебя предупреждал, — сказал я в глубь себя — того прежнего себя, что когда-то шел по каменистой тропе вслед за массивным сапером. — Если ты не прекратишь вот так щелкать пальцами, то я тебя вырублю.
Прикосновение шокера к шее заставило его вздрогнуть, напрячься и вдруг расслабиться — завиваясь винтом, он начал опускаться на землю, и я успел подхватить его под мышки.
— Извини, друг, извини, — сказал я, затаскивая Саню в чрево фургона. — Ни к чему тебе встревать в эти игры.
Я быстро переоделся в его камуфляжную форму, которая сидела на мне как влитая — мы ведь были с Саней одной комплекции, — натянул на нос козырек полевой шапочки, нащупал в боковом накладном кармане брюк плоский пенал пульта, с которого запускались небесные цветы. Саня шевельнулся на полу фургона.
— Извини, у меня нет другого выхода, — сказал я, успокоив его очередным разрядом, закутал в аккуратно сложенное в углу солдатское одеяло, потом поднял его правую руку, окольцевал запястье браслетом наручников, а другой браслет прицепил к ножке намертво приваренной к полу лавки. — Извини. Но тебе в самом деле ни к чему встревать в эти дела.
Заблокировав дверь фургона, я двинулся к воротам, миновал их — на меня никто не обратил внимания, даже постовой: прислонив автомат к ножке столика, он забирался на эстрадку, где вокруг микрофона уже собралось все общество, за исключением Сухого, по-прежнему отдыхавшего на лоджии в ожидании салюта. Я уселся на Санино место у забора, достал из кармана пульт.
