видно ни вывесок, ни лимонадных будок, ни наклеенной на стене афиши о новой кинематографической программе. Между тем автомобиль уже въезжает в новое предместье, названное в честь первого верховного комиссара, сэра Герберта Самуэля — Кириат Самуэль — где стоят под солнцем чистенькие дома, госпитали и отели. Старый город — внизу, смесь черных базальтовых башен (это строительный материал страны), арабских домишек и скучных домов главной улицы, на которой находятся лавки с продавцами в пейсах, автобусы с голоногими шоферами, поддерживающие сообщение с соседними еврейскими колониями.
Теперь картина меняется. Город уже не кажется романтичным, наполненным талмудическим воздухом и сарацинским зноем, а романтичными кажутся горы, обступившие со всех сторон городок. На этих скудных горах растут кое-где ароматические травы. Среди них пасутся стада овец и коз. На том месте, где стоял дворец тетрарха, полный красивых женщин, музыки, греческих разговоров и книг, бедуины раскинули свои черные, широкие шатры. А выше только бледно-голубое небо. Года два тому назад случился здесь дождь, какие бывали в Библии, в дни потопа. Не дождь, а сплошные потоки воды падали с неба, с грохотом и ревом свергались с горы и обрушились на Тивериаду. Около тридцати человек было убито, многие дома разрушены. Вода швыряла грузовики на дороге, как щепки, размыла сады и виноградники. Конечно, случилось несчастье, гибли люди и скот. Но где-то, в глубине души, у каждого человека есть жажда катастрофического. Посмотреть бы одним глазком на такой библейский потоп, на землетрясение, когда рушились иродовы портики, когда безмятежное озеро металось в каменных берегах.
Озеро с главной улицы не видно. Ей не до него среди делишек и забот. Оно там, за арабским кварталом, что спускается к самой воде узкими и вонючими улицами, бедными мечетями и руинами черных базальтовых башен. На улицах пахнет деревенским отхожим местом. Старухи полощут белье у городского источника. И странно, нет-нет, да и мелькнут в окошке или под аркой столетней двери черные женские глаза. Какая вонь, а смуглая ручка, обнимающая глиняный кувшин, совсем такая, как та, о которой вздыхал Лермонтов.
В городе тысяч десять жителей. Три тысячи мусульман, человек восемьсот христиан-арабов, остальные евреи. Где-то среди базальтовых башен затерялся греческий монастырек, с колоколенкой в один пролет, с двумя железными лучинками креста. Но здесь уже подлинный Восток. Много здесь евреев, которые мало чем отличаются от арабов, носят фески, чалмы, галибии, турецкие штаны с курдюками. В субботу, когда все в городке замирает, когда ни один автобус не позволит себе нарушить субботний отдых, когда все магазины заперты еще с пятничной первой звезды, а продавцы с пейсами бьют себя в грудь и причитают в синагогах, под вечер, на исходе жары, весь город собирается на главной улице и в тощем городском саду, — старики в фесках с янтарными четками в руках, подышать свежим воздухом, а молодежь погулять, как где-нибудь в польском местечке. Барышни бродят стайками, в легких розовых, желтых и голубых платьях, от которых особенно смуглыми кажутся эти персидские, курдистанские, бухарские и салоникские еврейки.
В субботний полдень, на залитой солнцем улице, вы можете встретить бородатых и румяных хасидов в лисьих шапках и белых лапсердаках, возвращающихся из синагоги и ведущих какие-то талмудические разговоры, а перед сном к вам, единственному постояльцу в отеле — плохие дела в том году, вовсе плохие дела — может постучаться хозяин, добродушный человек, обремененный семейством и родственниками и попросить вас потушить в доме свет, потому что сегодня суббота, и благочестивый еврей не должен осквернять себя трудом. Здесь еще шелестят страницы Талмуда.
Дорога в Капернаум идет вдоль берега. В знойные часы стада овец и коз спускаются с гор к воде. На голубом озере — ни одной лодки, ни одного косого паруса фелюги. Арабские рыбаки принимают участие в забастовке. Ловят рыбу только для себя, тайком, ночью.
Всего двенадцать километров, но путешествие небезопасное. Проезжать надо мимо становищ бедуинов, а эти неистовые люди могут забросать автомобиль камнями, а то и подстрелить при случае.
Есть что-то необъяснимо прелестное в этом водном пейзаже. Утро. Синька воды. Тишина...
Проезжаешь Мигдал, где русским принадлежат источники, виллу лорда Мелчетта и его апельсиновые рощи. Ведь это — Магдала. Тот самый городок, из которого была родом Мария Магдалина. В те дни на этих берегах было много эллинизированных галилейских городков, много легкомысленных женщин, портиков с коринфскими капителями, синагог с колоннадами. Апостолам, пока они не увидели Рима и Антиохии или Коринфа, городки казались верхом великолепия — Содомом и Гоморрой. Может быть, потому, что здесь грешила, плакала и убивалась в своих грехах Магдалина; что в здешних синагогах из базальта спорил с книжниками Христос; что где-то здесь, на покрытом галькой берегу, сушили пахнущие арбузом «мрежи» апостолы, пока им не велено было закинуть иные сети и улавливать не рыб, а человеческие души; что Учитель говорил здесь народу притчи о сеятеле и зернах, упавших на камень, и об утешении плачущих на земле; может быть, потому кажется таким необыкновенным пейзаж, синька озера и обступившие его горы, и далеко на севере покрытая снегом вершина Эрмона?
Шоссейная дорога уходит в Рош-Пину, а к Капернауму сворачивает проселочная, по обеим сторонам которой стоят черные бедуинские шатры. Целый караван верблюдов идет навстречу. Должно быть, переселяется большое семейство кочевников. На верблюдах навьючены шатры, циновки, глиняные кувшины, медные тазы, а в придачу женщины и дети. Колокольчик позвякивает на шее передового верблюда. Его уздечка в бирюзе, чтобы отгонять злых духов пустыни. Надменная голова задрана к небу. Поистине от этой сцены веет воздухом счастливой Аравии!
Справа лежит небольшая долина. Арабы называют ее Табга. Здесь толпы народа теснились к Учителю, капернаумцы, бросившие с утра свои очаги, позабыв о пище. Некоторые из двенадцати приступили к Нему:
— У нас только пять хлебов и две рыбы...
Две тысячи лет тому назад на этих пустынных местах колосилась пшеница. В одну из суббот апостолы шли среди нив, срывали колосья и ели, проголодавшиеся за день. Благочестивые фарисеи смотрели на них и сокрушенно покачивали головами.
Но вот Капернаум. Все, что осталось от него, — черные базальтовые камни. Должно быть, мрачный был город.
В Евангелии от Матфея:
— И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься...
Адской черноты камни лежат среди колючих растений, которыми могут питаться только верблюды. Так вот где стоял дом центуриона и другой дом, полный смятения, плача и игры свирельщиков над умершей двенадцатилетней девочкой, и таверна, в которой Христос возлежал и пил вино с мытарями и грешниками,
