в моей груди.
Это — не признание в любви. Это не просьба остаться. Но это то, чего мы оба хотим. Я не могу притворяться, что не хочу. Было бы ложью сказать, что я хочу вернуться домой, раствориться в этом, никогда больше не чувствуя Габриэля внутри себя.
— Хорошо, — шепчу я. — Еще одна ночь. Только… только последняя.
Габриэль кивает.
— Как только мы сядем на самолет домой…
Я ненадолго закрываю глаза. Разве он не видит, как разбивается мое сердце? Разве он не видит, как мне больно? Когда я снова открываю их, мне кажется, что я вижу эту боль и в его глазах. Но если он это и чувствует, то не говорит об этом.
— Так будет лучше. — Я сильно прикусываю губу. — Я… — Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на остальную часть библиотеки, отчаянно желая хоть как-то отвлечься от того, что происходит сейчас. — Есть ли что-то, что тебе не нравится в доме? Что-нибудь хочешь изменить? — Кроме темы, которую я меняю прямо сейчас. Я говорю об этом, не в силах смотреть на Габриэля, мое сердце бешено колотится, пока я пытаюсь взять свои эмоции под контроль.
Может, и к лучшему, что мы не можем разобраться в этом. Кажется, я не приспособлена для таких интенсивных отношений. Я не знаю, как в них ориентироваться. Я не знаю, что мне делать.
Наверное, мне просто не хватает опыта.
— Дом идеален, — тихо говорит Габриэль. — Все, что ты здесь сделала, идеально.
А потом, когда он стоит у меня за спиной, я слышу его шаги, и он поворачивается и уходит.
* * *
После этого разговора я не совсем уверена в том, что произойдет сегодня вечером. Я больше не вижу Габриэля до ужина, и он старается избегать серьезных разговоров, вместо этого беседуя с Альдо о делах в поместье и хваля Агнес за ее помощь в ремонте дома. После ужина он выходит на улицу, чтобы выпить с Альдо, а я спешу наверх, как только заканчиваю помогать убирать ужин, как только Агнес видит мое лицо, то говорит мне, что до конца вечера с детьми будет разбираться она.
Я принимаю долгий горячий душ, оставаясь под водой так долго, как только могу. Мои нервы расшатаны, сердце бешено колотится, я нервничаю едва ли не больше, чем в брачную ночь. Нервничаю больше, чем в первый раз, это точно. В тот раз я знала, на чем мы остановились. Я знала, чего мы оба ожидаем, по крайней мере, мне так казалось. Но с тех пор все стало в тысячу раз сложнее, и я больше не знаю, чего хочет Габриэль. Я не совсем уверена в том, чего хочу я, за исключением того, что я не хочу возвращаться. И я не думаю, что хочу, чтобы это закончилось.
Но если мы будем продолжать в том же духе, он должен чувствовать то же, что и я.
Я вспоминаю о купленной ночной рубашке, когда выхожу из душа и вытираюсь насухо, наматывая на себя полотенце, чтобы высушить волосы. У меня возникает искушение надеть ее сегодня вечером. В конце концов, если мы вернемся в Нью-Йорк через пару дней, это будет последний шанс надеть ее для него.
Но надеть ее сегодня — значит признать это. Одна только мысль об этом заставляет мое сердце биться в груди. Если я не надену ее сегодня, это будет означать, что я оставляю хоть малейшую надежду. Малейшую возможность, что, возможно, что-то изменится, и мы с Габриэлем будем жить долго и счастливо. Поэтому, когда я возвращаюсь в спальню, полотенце все еще обернуто вокруг моей груди, я планирую надеть что-нибудь другое. Но до этого не доходит.
Я только успеваю выйти, как слышу, что дверь спальни закрывается. Моя рука автоматически летит к узлу полотенца, сердце бешено колотится, и я смотрю на Габриэля, который стоит там, закрывая дверь. Он смотрит на меня, сразу же неправильно истолковав испуганное выражение моего лица.
— Мы не обязаны этого делать, Белла. Если ты не хочешь меня.
— Я хочу тебя. — Это вырвалось у меня в спешке, потому что если я что-то и знаю, так это то, что я хочу его, а он хочет меня в ответ. Эта часть наших отношений, по крайней мере, никогда не была запутанной. Что бы еще мы ни не могли сказать друг другу, что бы еще ни оставалось непонятным, желание всегда оставалось.
Думаю, оно было с того самого дня, когда я столкнулась с ним в коридоре особняка моего отца, не зная, что в тот миг вся моя жизнь изменилась.
В тот момент, когда я говорю это, лицо Габриэля меняется. Его глаза темнеют, челюсть сжимается, и он превращается из мягкого, терпеливого человека, которого я вижу каждый день, в того, кого я вижу только в эти моменты, — человека, который держит свое желание на коротком поводке и который на этот короткий промежуток времени отпускает этот поводок.
Он пересекает комнату в три длинных шага, положив одну руку мне на талию, а другую запустив в мои волосы, когда его рот прижимается к моему. Он все еще полностью одет, в джинсах и футболке, и я с болью осознаю, что на мне только полотенце. Это осознание, ощущение того, что между его руками и моим обнаженным телом так мало места, заставляет мой пульс учащаться, а кровь бежать по венам от одной этой мысли.
Я уже вся мокрая, только от его губ на моих, и от тепла его руки, проникающей сквозь полотенце. Он прижимает меня к двери в ванную, толкая ее своим весом, его тело прижимается к моему, а его рот поглощает меня.
— Белла… — Он стонет мое имя у моих губ, и я чувствую, как он тверд для меня, толстый, напряженный гребень на моем бедре, и полотенца недостаточно, чтобы я не почувствовала его. — Я заставлю тебя кончать очень много раз.
Он убирает руку с моих волос, когда его рот снова прижимается к моему, хватается за узел полотенца и дергает его. Он немного отстраняется от меня, достаточно, чтобы полотенце упало, а затем снова прижимается ко мне, и трение его одежды резко контрастирует с моей обнаженной кожей.
Габриэль снова запускает руку в мои волосы и наклоняет мою голову на одну сторону, а его рот скользит по челюсти.
— Ты чувствуешь, как сильно я хочу тебя, Белла?
Я все чувствую. Прикосновение его хлопковой футболки к моей обнаженной груди, грубое трение джинсов о мои бедра, между ног.
