что Коровин и Майкл бегут из пустых ворот в столовую, зэки побежали туда же, на ходу озираясь на пустые сторожевые вышки…
В столовой, на кухне, огромная кухонная печь была едва теплой, а угли на колосниках были покрыты серым пеплом. Значит, печь перестали топить часа три назад. Но самое главное и самое поразительное, что в котлах было совершенно пусто и так же пусто было в кладовой при кухне — ни хлеба, ни мешков с картошкой, ни крупы-овсянки, ни гороха, ни даже — соли! Ни-че-го! Чисто! Вся лагерная охрана смылась, исчезла ночью из лагеря, прихватив с собой все продукты, даже соль и картошку! Так вот для чего вчера на ужин давали почти двойную порцию каши чтобы зэки крепче спали на сытый желудок. Но почему бежала охрана? Куда? Неужели где-нибудь рядом случился новый Чернобыль и охранники смылись, бросив зэков умирать от радиации? Может быть, поэтому вот уже неделю в зоне не было газет — даже «Правды»…
Лишь через час, когда огромная толпа зэков преодолела снежное поле, отделяющее лагерь от опустевших казарм охраны, они нашли в солдатском «Красном уголке» большую, старую деревянную тумбу-радиолу «Родина» выпуска 1960 года. И здесь, среди плакатов «Крепи оборону Отчизны!», «Смерть сионистам и их агентам!», «Дадим Родине сибирскую нефть!» и портретов Стрижа, Митрохина, Вязова и Зотова, зэки лагеря ОР/Щ 421-С впервые услышали по радио воззвание восставших Урала.
— «…Граждане советской империи! То, чего больше всего страшились кремлевские вожди в течение всех десятилетий их правления, — свершилось! Первый Декрет Комитета Народного восстания объявил немедленную демобилизацию всех солдат Советской Армии! Солдаты и офицеры! Охранники лагерей кремлевского ГУЛАГа! Все, кто еще не решился бросить свои казармы! На основании этого Декрета и от имени восставшего русского народа мы гарантируем вам беспрепятственный проезд домой через все зоны, освобожденные нами от власти КПСС!..»
Но еще до того, как миновал первый всплеск радости, зэки осознали ужас своего положения. До ближайшего населенного пункта — крохотной станции «Мыски» на железнодорожной ветке «Екатеринбург-Тавда-Урай» — было семьдесят семь километров. Конечно, на грузовиках охрана лагеря, состоявшая на 90 процентов из узбеков и киргизов, за каких-нибудь пару часов добралась до этой станции. Там они, вооруженные до зубов, наверняка захватили первый же поезд и отправились домой, пожирая зэковские продукты или торгуя ими по дороге. А восьмитысячный лагерь, брошенный среди полярной тайги и тундры, остался, буквально, без ничего — даже без горсти муки.
— Суки! Все вывезли! Чучмеки сраные! Мы ж подохнем тут!..
Оставалось одно — пешком до станции «Мыски».
И они пошли — почти все восемь тысяч человек. В арестантских ватных телогрейках и гнилухе кирзовых ботинок. Семьдесят семь километров. Через жесткие снежные торосы. По ломкому тундровому насту, ранящему ноги. Сквозь мороз и сухую полярную поземку, секущую лица острым, игольчатым снегом. По щербатым следам удравших грузовиков. Гигантская безжалостная колонна, которая не подбирала упавших. Тот, кто упал, отстал или остановился на самых первых километрах, еще имел шанс добрести обратно в лагерь и умереть там хотя бы в тепле, потому что в лагере были дрова и уголь. Но тот, кто продержался дольше и вывалился из колонны, как Зиновий Горный, после десятого километра, — тот уже не имел никаких шансов, кроме как замерзнуть здесь, под этой незаходящей медно-желтой луной.
Хруст тундрового наста под ударами шестнадцати тысяч ботинок…
Пар хриплого дыхания из восьми тысяч глоток…
Пар над ватными шапками-ушанками, над головами, закутанными шарфами и тряпками…
Ожесточенные, слезящиеся от встречного ветра глаза…
Белые обмороженные уши и щеки…
Кое-кто взял с собой кирку или лом — как оружие. Но через пару километров даже самые крепкие, даже Коровин, избавились и от этого груза…
А после тринадцатого километра колонна стала растягиваться, редеть, терять свою отчаянную волю к движению и оставлять на снегу, на насте десятки, а потом и сотни тел. Но никто даже не оборачивался на звук очередного рухнувшего человека…
Зато тех, кто еще шел, держался, шагал и двигался, подхлестывал к этому движению все нарастающий по двум сторонам колонны протяжный и надсадный вой. Это, непостижимым образом чуя обильную добычу, со всей окрестной тундры сбегались сюда волки и полярные песцы. Приседая на зады, они сторожили последние движения выпавших из колонны людей и выли от нетерпения. На этот вой спешили из тундры новые волки и песцы, питающиеся падалью…
Колонна зэков уходила из лагеря к железной дороге, к жизни. Облизывая их обмерзающие пятки, по следам колонны шла смерть.
Далеко за полночь на железнодорожную станцию «Мыски» пришло не больше пяти сотен человек. В основном, это были молодые уголовники — воры «в законе», грабители и убийцы, которые боговали в лагере — не выходили на работу, а заставляли «мужиков» и «политиков» отрабатывать за них их нормы. Теперь именно они, сохранившие здоровье и страсть к жизни, сумели преодолеть последние километры мертвой тундры в надежде найти на станции тепло, еду и хоть какое-то укрытие от обнаглевших волков.
Но то, что они увидели здесь, доконало даже самых стойких.
Крохотная станция — семнадцать деревенских домиков на высоком берегу замерзшей речушки и кирпичная будка смотрителя у железнодорожного полотна — была, как табором, окружена несколькими тысячами таких же, как они, зэков, которые пришли сюда из других лагерей, тоже брошенных сбежавшей охраной. Эти первоприбывшие давно ограбили насмерть перепуганных жителей деревушки, давно съели все, что было здесь съестного, давно разорвали на портянки, растащили на одежду все, что хоть как-то могло согревать и укрыть от ветра, и давно сожгли в кострах все дрова, припасенные жителями деревни на зиму. Они вообще сожгли все, что могло гореть, включая заборы, собачьи будки и дощатые кузовы лагерных грузовиков, брошенных здесь сбежавшей охраной…
Именно здесь, на станции «Мыски» Майкл Доввей понял всю безнадежность своей ситуации. Дальше этой станции идти было некуда. Рельсы уходили по тундре на юг и на север, но и в ту и в другую сторону до ближайших станций было больше ста километров. Майкл упал на снег у железнодорожного полотна, рядом в отчаяньи валились еще сотни. Кто-то истерически смеялся, сидя на снегу, кто-то молча и безумно ел снег пригоршнями, вращая дикими глазами… Да, получалось, что те, кто остался в лагере или вернулся в него, были умнее — они умрут хотя бы в тепле!
Умирая на Бородинском поле, князь Болконский видел над собой высокое облачное небо, медленное кружение крон высоких деревьев. Умирая на станции «Мыски», доктор Майкл Доввей видел над собой только холодный, красный диск
