не сказав больше ни слова, и с гордо поднятой головой спустилась по лестнице. Проходя мимо расположенного этажом ниже помещения, в котором содержали дофина, она непроизвольно замедлила шаг.
– Шагай! – приказал Фруадюр. – Ты что тут, на прогулке, что ли?
Она вздохнула. Сын находился в нескольких метрах от нее, а ей не позволяли в последний раз взять его на руки. Мишонис ждал внизу, после того, как все формальности по передаче арестованной были выполнены, он отдал сигнал трогаться в путь. Мария-Антуанетта шла неровным шагом, ничего не видя. Выходя из башни, она не пригнулась и ударилась лбом о верхнюю притолоку двери.
– Вы больно ушиблись? – спросил Мишонис.
– О, нет! – мягко ответила она. – Теперь уже ничто не может причинить мне боль.
Кортеж пересек сад и дворец великого приора. У дверей стоял фиакр, она села в него вместе с комиссарами, и, под эскортом двадцати жандармов, экипаж поехал через спящий город.
В половине третьего утра фиакр остановился во дворе Дворца правосудия. Фруадюр и Мишель вышли, Мария-Антуанетта последовала за ними. Мишонис собирался сделать то же самое, когда заметил на сиденье, где сидела королева, широкое темное пятно. Он провел по нему пальцами и почувствовал, как кожа коснулась чего-то влажного и липкого. Он поднес руку к огню факела и отшатнулся: она была красной от крови.
Старший надзиратель тюрьмы Ришар ожидал свою новую постоялицу. Он возглавил их группу, которая, пройдя через несколько решетчатых дверей со скрипучими петлями, свернула в длинный коридор, темный и гулкий. Наконец Ришар остановился перед огромной дубовой дверью, снабженной двумя засовами. Он отодвинул их, посторонился, и Мария-Антуанетта, подталкиваемая конвоирами, вошла в узкую сводчатую камеру.
– Вот ваше новое жилище, гражданка, – сказал Мишонис. – Здесь вы будете дожидаться решений Собрания.
Проходя мимо королевы к выходу, он шепнул ей на ухо:
– Мужайтесь, мадам! Мы не дремлем…
Неподвижно стоя посреди камеры, Мария-Антуанетта огляделась и только тогда заметила в углу высокую, стройную и миловидную молодую женщину, рассматривавшую ее.
– Кто вы? – спросила она.
Незнакомка с почтением приблизилась.
– Мадам, меня зовут Розали Ламорльер, я служанка госпожи Ришар, и моя хозяйка приказала мне поступить в ваше распоряжение.
Королева покачала головой.
– Благодарю вас, дитя мое, – сказала она ровным голосом, – но с тех пор, я как стала никем, я сама себя обслуживаю.
Оставшись одна, она обошла свою камеру. Комната, выложенная выщербленным кирпичом, была сырой и низкой, со стен, покрытых плесенью, свисали обрывки бумажных обоев в цветочек; грязный рассвет вставал за зарешеченным окном, выходящим на мрачного вида двор. Мебель была достойна помещения: походная кровать, стол, два плетеных стула, кресло, печка и старая ширма.
Мария-Антуанетта достала свои часы, поискала, куда бы их положить, и повесила на вбитый в стену гвоздь. Потом подошла к кровати и ощупала ее. Одеяло было дырявым, но простыни оказались тонкими и чистыми. Она вынула платок, вытерла лоб, потом медленно, как будто скорость ее движений могла продлить время, которое ей оставалось прожить, стала раздеваться.
Назавтра в ее комнате расположились два жандарма, вооруженных ружьями и саблями. Им было приказано не спускать глаз с узницы даже в самые интимные моменты ее жизни. На следующий день принесли две койки, одну для жандарма, остававшегося в камере на ночь, другую для горничной, восьмидесятилетней старухи по фамилии Ларивьер, которую вскоре сменила более молодая служанка, госпожа Арель.
Едва устроившись в камере, Мария-Антуанетта попросила одежду, которую ей привезли из Тампля только после решения Конвента. Однако по дороге муниципальные гвардейцы, из опасения, что ей придет в голову мысль покончить с собой, конфисковали вязанье, которое сунула в узел Мадам Елизавета. Поскольку у нее не было ни комода, ни шкафа, Розали Ламорльер достала картонную коробку, куда складывала вещи. Ее бедность была такой, что она не имела даже зеркала, чтобы причесаться. Видя ее затруднения, Розали снова пришла на выручку и подарила свое, и теперь королева Франции, каждое утро видевшая, как ее лицо отражается во всех зеркалах Версаля и Трианона, укладывала волосы перед маленьким зеркальцем, купленным за двадцать пять су тюремной служанкой в лавчонке на набережной.
Не имея возможности занять свои руки, она не знала, как скоротать время. Она часами ходила по комнате, время от времени останавливаясь взглянуть на играющих в карты жандармов или горничную Арель, штопающую свою съеденную сыростью одежду. Когда ноги уже не держали ее, она садилась и брала книгу. Это было не благочестивое чтение и не любовные романы, а рассказы о путешествиях и приключениях, переносившие ее в мыслях в далекие страны, в моря и леса, где страдания человеку доставляет только природа.
В девять и в два часа Ришар, которому помогала Розали, приносил ей еду. Пользуясь оловянными ложкой и вилкой, она съедала два блюда, подаваемые в одной и той же тарелке, после чего ложилась на кровать. Когда ей требовалось справить нужду, она, как могла, пряталась за ширму и жгла можжевельник, чтобы освежить воздух.
Ришар и его жена, тронутые несчастьем своей узницы, делали все, что было в их силах, чтобы доставить ей хоть немного приятного. Они ходили на Центральный рынок за дынями и фруктами, которые она обожала, и следили, чтобы у нее всегда была вода из Виль-д’Авре, ее любимое питье.
Иногда госпожа Ришар навещала ее и пересказывала слухи, ходившие по Парижу. Говорили, что члены Конвента настроены к ней довольно благосклонно, что Дантон, Камиль Демулен и сам Шабо не возражают против того, чтобы ее выслали в Австрию. Она упрямо качала головой.
– Нет, – говорила она, – эти люди желают моей смерти, они погубят меня, как погубили короля… Я больше не увижу моих несчастных детей.
Ее дети! В первую очередь сын, о котором она уже почти два месяца не имела никаких известий! Во что он превратится в руках башмачника Симона, которому Коммуна поручила воспитание наследника французского престола! Когда она еще была в Тампле, то ей два-три раза удавалось украдкой взглянуть его. И теперь она, словно воспаленную рану, носила в сердце образ своего мальчика, каким увидела его в последний раз. Он проходил мимо бледный, болезненного вида, в красном колпаке и карманьоле. Симон пихнул его кулаком и ругнулся: «Да шевелись ты, гадючье отродье!», а малыш поднял руки вверх, прикрывая голову.
Однажды, желая сделать Марии-Антуанетте приятное, госпожа Ришар вошла в камеру, держа за руку своего сына.
– Мадам, – сказала она, – я привела вам моего мальчика, его зовут Фанфан…
Королева провела рукой по лбу. Она ощутила огромное счастье и одновременно огромное страдание. Ребенок робко приблизился к ней. Он был одного
