почему? Что я сделала? Господа, неужели у вас нет сердца, если вы разлучаете мать с ребенком?
Не отвечая, посланцы Коммуны подходят. Мария-Антуанетта издает крик и, раскинув руки, падает, прикрывая своим телом спящего сына. Мадам Елизавета становится слева от нее, Мадам Руаяль справа.
– А ну! – говорит один из мужчин. – Без истерик. У нас приказ. Отдайте нам ребенка.
Он протягивает руку и срывает шаль, закрывающую от света лицо маленького принца, который сразу просыпается, трет глаза и, заметив мрачного вида мужчин, пугается:
– Мама! Мама!
Мария-Антуанетта берет его на руки, прижимает к себе и осыпает поцелуями.
– Я здесь, Шарль, не бойся.
Малыш вцепляется в нее и прячет голову у нее на груди.
– Не бросай меня, мама, не бросай меня!
– Нет, малыш, успокойся… Вы видите, господа, вы не можете забрать его у меня. Он слишком мал, он нуждается во мне… Господа, вспомните о своих детях… я уверена, что вы меня поймете… Не отнимайте у меня сына… Кроме него, у меня никого больше нет… а у него – никого, кроме меня…
Целый час Мария-Антуанетта убеждает, уговаривает, умоляет; падает на колени перед мучителями, обратив к ним лицо, блестящее от слез. Она забыла сдержанность, величие и гордость королевы, сейчас она лишь мать, защищающая сына, которого у нее хотят отобрать. Комиссары теряют терпение.
– Кончай, – грубо прерывает ее один. – Мы тебя достаточно наслушались. Одень его.
Мария-Антуанетта решительно обнимает маленького принца одной рукой, а другой вцепляется в спинку кровати.
– Лучше убейте меня, – кричит она, – пока я жива, вы его не получите!
Чиновники переглядываются, пристыженные работой, которая им предстоит. Один комиссар, не сказавший до сих пор ни слова, вступает в разговор.
– Граждане, – говорит он, – не станем же мы драться с женщинами. Лучше позовем стражу.
Узницы понимают, что им не победить. Мадам Елизавета бросается к мужчине, собравшемуся выйти.
– Не делайте этого, – просит она, – мы уступаем… Вы можете забрать ребенка, но дайте нам хоть небольшую отсрочку… Видите, он сонный, дайте ему закончить ночь в его постели. А завтра, клянусь, мы вам его отдадим.
– Мы желаем получить его немедленно. Сколько воплей ни из-за чего! Может, вы думаете, мы собираемся убить малыша?
– Позвольте ему хотя бы, – умоляет Мария-Антуанетта, – оставаться в замке, чтобы я могла его видеть каждый день…
Чиновник, посмеиваясь, отворачивается.
– Мы не собираемся перед тобой отчитываться, – говорит он. – Черт побери! Ты, значит, несчастна, потому что у тебя забирают ребенка! А наши дети пускай каждый день подставляют головы под пули врагов, которых ты призвала из-за границы…
Мария-Антуанетта опускает голову; любой ответ только еще больше распалит этих слишком щепетильных патриотов. Она берет с кресла одежду дофина и с помощью золовки начинает одевать мальчика. Ей бы хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда. Ее руки дрожат, в глазах туман, почти ничего не видно. Ее терзает одна мысль: неужели она в последний раз касается пальцами кожи своего ребенка, в последний раз чувствует щекой прядь его волос, мягкость которых ей так нравилась, в последний раз целует его глаза, в которых блестит самый чистый огонек ее жизни?
Чиновники, которые считают, что процесс слишком затянулся, прохаживаются по комнате.
– Поторапливайся! – кричит один из них. – Нам тоже хочется поскорее лечь в постель.
Наконец юный принц готов. Он смотрит на мать и начинает понимать. В его глазах ширится тревога. Настал момент расставания. Мария-Антуанетта садится на стул, кладет руки на плечи сына и смотрит на него со всей своей любовью.
– Дитя мое, – говорит она, – мы расстаемся. Никогда не забывай доброго Боженьку, посылающего тебе испытания, и твою мать, которая тебя любит. Будь благоразумен, терпелив и честен, тогда твой отец благословит тебя с небес.
Она в последний раз целует его и, отвернувшись, подталкивает к тюремщикам. Но малыш вырывается от них, подбегает к матери и вцепляется в ее юбки.
– Мама! – кричит он. – Я не хочу уходить с этими людьми, оставьте меня! Почему вы не хотите оставить меня с собой?
– Надеюсь, ты не собираешься снова давать ему наставления? – спрашивает один из чиновников королеву. – Надо признаться, ты слишком злоупотребляешь нашим терпением.
Мария-Антуанетта наклоняется к сыну, берет его за руку, гладит ее и с отчаянием шепчет:
– Мой дорогой, надо подчиниться… надо…
– Ну, пошли, эй, ты! – кричит один из комиссаров.
Он уводит ребенка и в момент, когда вся группа покидает комнату, оборачивается.
– Больше не волнуйтесь, – говорит он, – нация, всегда великая и щедрая, позаботится о его воспитании.
Мария-Антуанетта, стоя посреди комнаты, слушает, как затихают на лестнице всхлипы и крики ее ребенка, вырывающегося и зовущего на помощь. Этажом ниже с глухим звуком захлопывается дверь. Наступает полная тишина…
Ноги королевы подгибаются, ей кажется, что все вокруг нее рушится, что сама она умирает, что она больше не вынесет. Она падает на колени перед кроваткой, судорожно хватает подушку, еще хранящую след головы сына, и, задыхаясь от негодования, возмущения и боли, бьет себя кулаком в лоб:
– О! Это слишком! Это слишком! Неужели Бог от меня отступился?
Глава XIII. В Консьержери
Шум заставил Марию-Антуанетту подскочить на кровати. Прижав руки к груди, с мокрыми от пота висками, она вслушивалась. Окружавшая ее ночь была черна как уголь. Кто-то шел… Дверь открылась, и вошли четверо полицейских. Она узнала Мишониса, Фруадюра и Мишеля; четвертый был ей незнаком.
Словно стыдясь возложенной на него миссии, Мишонис подошел к кровати.
– Гражданка, – сказал он, – мы пришли ознакомить вас с декретом Конвента, согласно которому вы должны быть переведены в Консьержери. Одевайтесь, нам приказано препроводить вас туда незамедлительно.
Мария-Антуанетта молча склонила голову, ее уже ничто не удивляло.
– Оставайтесь здесь, – сказал Мишонис своим коллегам, – присоединитесь ко мне внизу, как будете готовы.
И вышел. Королева встала. Едва она поставила ногу на пол, как ухватилась за ночной столик: у нее кружилась голова. Уже некоторое время кровотечения лишали ее сил. Она оделась на глазах муниципальных чиновников и торопливо собрала кое-какие вещи. Мадам Елизавета и Мадам Руаяль, прибежавшие в ночных рубашках, окружили ее и засыпали вопросами. Она отвечала им жестами, выражавшими неосведомленность, усталость и покорность судьбе.
Когда она была готова, чиновники обыскали ее и оставили только носовой платок и флакончик с нюхательными солями.
– Пошли, – скомандовал один из них. – Тряпки свои оставь тут, тебе их привезут завтра.
Она взяла дочь на руки и с силой прижала к себе, потом поцеловала Мадам Елизавету.
– Сестра, – сказала она, – я поручаю вам моих детей.
Затем, из опасения, что мужество ее покинет, она вышла из комнаты,
