здесь не идут, а пляшут, играя силой, нагулявшие жиру на военном пайке, отборные рабочие кони.
— Махнем, пан? — это поляк подошел к нам с тощей лошаденкой.
Агафонов, любивший «махнуться» не глядя, скривил свои тонкие до синевы бритые губы:
— Так у тебя, пан, не конь, а коза!
— Не добже так обижать, я же пошутил! — обиделся поляк, но подвода Агафонова уже проплыла мимо. Грузно, слегка выгибая в такт шагу круглые холки, протопали ломовики.
Когда полем ехали — далеко видать, а втягивалась дорога в лес — перед глазами только крупы впереди шагающих лошадей. Ездовые доставали из-под сена винтовки, проверяли затворы: держались по фронтовой привычке настороже. На ночь коней сгоняли в плотный табун, выставляли часовых. Перетяга частенько лично проверял посты.
Однажды на марше молодой конь сбросил недоуздок, перескочил неглубокий кювет и зарысил в поле, а когда за ним повернул верховой, ударился вскачь. Гулкий взрыв — и коня как не было, наскочил на мину. Перетяга вызвал командиров в штаб. Боком на неоседланном Гнедке, притрусил и я.
Виновного в гибели коня Перетяга не жалел, но больше досталось нам, у которых потерь еще не было. С того дня я опять в седло сел, выставил дополнительных дозорных справа и слева колонны. И все же чепе произошло в моей группе и не на марше. Кондепо подходило к границе. Остановились на дневку, коней пустили в поле — поразмяться и самим отдохнуть, походить по земле. Пущенные на волю кони взыграли. Взвивались на дыбы, взвихрив хвост трубой, рысили по полю.
Буланый здоровяк-битюг скакал-скакал и вдруг, свечой взмыв, пропал. Словно сквозь землю провалился. Поскакали к этому месту и ахнули. Буланый стоймя стоит в железобетонном круглом минометном колодце. Передние копыта едва достают верх, конь дико ржал и бился головой о стены.
— Вожжи, постромки! — крикнул Тимофей Прончатый. — И народу как можно больше!
К колодцу сбежались кондеповцы. Примчался сюда и майор Перетяга. Не слезая с седла, спросил:
— Чей конь?
Я было шагнул вперед, но Прончатый оказался быстрее:
— Из моих, товарищ гвардии майор!
— Не вызволишь, пойдешь под трибунал — за порчу военного имущества.
— Не пужайте, товарищ гвардии майор. Животина глупа, а не виновата, человек же с головой, да впросак попадает. Коня попытаемся спасти.
— Побачу, как это ты сробишь! — майор спешился, отдал поводья коноводу.
Принесли вожжи, веревки, постромки. Прончатый осмотрел их, попробовал на прочность, постромки связали. На голову Буланого натянули оборот. Двое солдат потянули за повод, не давая жеребцу биться о бетон головой. Буланый заржал тоненько, словно жеребенок, напрягся — и передние ноги его высунулись из колодца, голова тоже оказалась на поверхности. Конь тяжело дышал, голубые глаза его в красных прожилках наливались кровью, кожа на холке дрожала.
— Агафонов! — позвал Прончатый.
— Я, Тимофей Ипатыч…
Прончатый скользнул взглядом по испуганным глазам Захара, заметил, как дрожат сильные красные клешни агафоновских рук и передумал:
— Не бойсь, сам полезу, а ты подай конец, — и протянул, связанные постромки Агафонову. — Держи!
Буланый с минуту вел себя спокойно, а когда Прончатый шагнул к колодцу, намереваясь спуститься по крупу коня и подвести под передок его веревку, захрапел, мотнул головой, и солдаты, державшие повод, полетели с ног.
— Пристрелите на мыло, — проговорил майор.
Прончатый оглянулся, смерил Перетягу взглядом, усы его дрогнули:
— Такого на мыло? Да он же племенной! — и к солдатам. — Крепче держите повод. Ну!
Тимофей обхватил коня за шею, что-то зашептал ему на ухо, известное, наверное, только хлеборобам да трудягам-коням. Конь навострил уши, заморгал глазами, а Прончатый уже сунул руку с постромками под передние ноги. Агафонов, осмелев, подхватил конец с другой стороны.
Столпившиеся кругом неподалеку от колодца люди вздохнули, ременная петля под передком коня была захлестнута.
— Ну, а теперь не бойсь, подходи! — Прончатый махнул солдатам рукой: — Эх, ухнем. Еще разик, еще раз!
Люди схватились за постромки и потянули, а Прончатый опять к коню, за повод тянет:
— А ну, милай, поднажми, поднажми, — голос у Тимофея, словно с ребенком разговаривает. — Еще, еще. А теперь стоп. Агафонов, еще веревку!
Буланый держался на весу, потяни — и сорвется. Теперь и под задок требовалось подвести ремни, а тогда уже тянуть. Вызвался Скворцов:
— Я юркий, проскочу.
Никто и возразить не успел, как Виктор очутился в колодце. Прончатый опять заговорил с Буланым.
Долгими показались эти минуты, пока Виктор возился в колодце. Малейшее неверное движение — жеребец напугается, рванется и задавит своим тонным телом ефрейтора — единственного кормильца, отпущенного из армии до срока. Перетяга побледнел, даже в самом жестоком бою его таким не видели. Белые, как снег, седины потемнели: пот прошиб Николая Остаповича.
— Тяните! — послышалось откуда-то издалека. — Мне не вылезти… — Это кричал Виктор.
— Спокойно, — проговорил Прончатый. — Выручай, дубинушка. Эх, ухнем! Еще разик, еще раз… Еще, еще…
Тянули все. Даже майор Перетяга. Буланый не шевелился, словно умер, даже глаза закрыл. И когда вытащили его, он не подавал признаков жизни. Сняли ремни из-под передка и задка. Он открыл глаза, потянулся и заржал, потом как-то разом вскочил на ноги. Спина его по-смешному, словно у искупанного в луже котенка, изогнулась полумесяцем. Кондеповцы засмеялись. Жеребец встряхнулся, подпрыгнул на месте и ударился было вскок к тому же колодцу, но Прончатый крепко держал его за повод.
— Шалишь, дурила.
Кондеповцы, как по команде, оглянулись на мокрого Виктора, подхватили его и начали качать.
* * *
Снова дорога, но скоро она кончится. И — здравствуй, Россия! Ехали весь день, потом готовились к ночевке, поили-кормили лошадей. И вдруг приказ — немедленно сняться. В штаб прибыли саперы во главе с лейтенантом и объяснили, что кондепо расположилось на минном поле. Саперы на наших глазах извлекли несколько мин.
Пришлось двигать на новое место. Когда солнышко закатилось, собрали лошадей в табун, выставили часовых. Поужинав, страшно усталые,
