матери. Если Хайбулла уже все решил, чего ей-то сомневаться, чего тревожиться? Все равно ей жизни без Хайбуллы нет. Одна жизнь, общая на двоих. Каждый вздох пополам.
Подумала так, и разлука стала казаться не такой страшной. Не на одну ее свалилось это горе. Как говорится: что люди — то и она. Будет работать, себя не щадя, зубы стиснет — ждать будет. Ведь как в песне поется: «А недолгую разлуку перетерпим, дорогой». А мама поплачет да утешится, поперек счастья дочери не встанет.
И все же, когда подошли к дому и она протянула рут ку к двери, от страха подогнулись ноги.
— Нет, Хайбулла, не могу. Поговори сам… — и без сил опустилась на крыльцо.
Фариза на солдатское «салям» кивнула коротко и пошла, пошла честить его. Какое замужество? В куклы ей еще играть, а не замуж идти! Да и сама любовь в такое время не любовь — наказание божие, грех один.
Только Хайбулла рот откроет: «Погоди-ка, енге…» — Фариза пуще расходится. Джигит уже ругал себя, что не ко времени явился, пятиться к двери начал, Фариза вдруг заплакала навзрыд:
— О создатель! То ли еще увижу! И отца-то дома нет! Ну что ты ей голову дуришь? Глупая еще у нее голова. Парню смех, а на девке грех. Тебе что, собрался — и нет тебя. Каскалак… — Алтынсес на крыльце вздрогнула. — А Малика здесь останется. Кому она нужна будет, с такой-то славой?
Наконец, по всему, настала его очередь говорить, и Хайбулла быстренько снова перешагнул порог.
— Ну, уеду! Так не навек же! Да и война уже обратно покатила. Вот так, енге… Малика согласна, решили мы до отъезда свадьбу сыграть.
— Вот-вот! Только свадьбы и не хватало при нашей-то сытости: рот раскроем — потроха насквозь видать, — снова, будто даже с радости, вскинулась Фариза.
— Ну, не свадьбу… так женитьбу… по закону, по обычаю.
— По закону, по обычаю! По какому еще закону, если ей восемнадцати нет? Да кто вас поженит? И-и, ал-ла-а! Бедное, бедное дитя, отец где-то в чужих краях мучается-надрывается, брат, как молодой лев, на фронте дерется, некому защитить, некому заступиться. Ничего, не заносись, и они, как ясное солнышко, вернутся домой!..
Так и гнула свое. А Хайбулла — свое, пять раз порог туда-сюда перешагивал. Сидевшая на крыльце Алтып-сес рада была бы в щель между досками шмыгнуть. Когда Фариза отрезала: «Иди, подумай, потом оба каяться будете», — и выпроводила Хайбуллу, Алтынсес даже рада была, что тем все и кончилось.
Ио когда Фариза накормила детишек, уложила их спать, пришла старуха Мастура, мать Хайбуллы. Малика юркнула за перегородку.
Запел самовар. Запах смородиновых листьев, заваренных вместо чая, донесся до забившейся за перегородку Малики. Один из двух кусков сахара, которые пуще глаза берегла, Фариза расколола пополам и положила перед гостьей.
— Я потому на ночь глядя, всех собак переполошив, пришла… — начала было Мастура, но Фариза перебила ее:
— Знаем. Дом без хозяина, за чем руку не протянешь, того и нет, куда ни глянь — нужда и разор. Какая уж тут свадьба?
— И не говори, Фариза! Чтоб подавился этот проклятый Гитлер, другого и не пожелаешь…
— И еще… Как рядом со своими сиротами моей Малике место найдешь?
Мастура, видно, решила, что окольным путем лучше подъедешь.
— И-и, вот еще забота! Пусть тогда невестка, пока Хайбулла не вернется, с тобой живет, коли согласна, — и, подобрав с колена угол большого головного платка, прикрыла улыбку.
— Еще чего! Только людей смешить! Если уж невестку содержать не в силах, нечего было и затевать, — Фариза со стуком поставила самовар на стол, со звоном, чуть не побила, выставила чашки.
Мастура молча переждала, когда Фариза успокоится. Самовар закипел, хозяйка маленько остыла, и только тогда вслед за струйкой из чайника зажурчала мягкая речь:
— Я ведь так только сказала. Слава творцу, не хуже других живем, и корова есть, и картошка, видать, уродится хорошая нынче. Детям свое, невестке свое — в долю друг другу не войдут. На этот свет каждый со своей долей-участью приходит… А какие они умные да ласковые, Зайтуна и Нажия! Прослышали уже где-то, прибегают радостные и спрашивают: «Бабушка, а правда, что Малика-апай с нами будет жить?»
Нажия и Зайтуна — русские девочки, на самом деле Надя и Зоя. По шесть лет им всего. Алтынсес хорошо помнила, как в сорок первом году, черной осенью, еще до снега, приехали беженцы с разоренного запада, семей десять. Было студено, летали первые снежинки. Изможденных от холода и голода женщин и детей куштиряковцы разобрали по домам. Мать Нади сама в пути подобрала сиротку Зоечку. Мастура взяла их к себе, ухаживала, как за родными. Но мать Нади так и не оправилась, ко всем пережитым мучениям заболела воспалением легких и умерла. Девочки остались на руках у старухи. Дети подросли, стали своими в ауле, бойко лопочут по-башкирски, за Мастурой, как гусята за гусыней, по пятам ходят: «бабушка» да «бабушка».
«Нет, нет, какая еще доля! — подумала Алтынсес. — Да если бы и вошли, такие-то крошки! Пусть язык у меня отсохнет, если слово недоброе им скажу».
Мать и будущая свекровь некоторое время беседовали молча, без слов, самим чаепитием: хозяйка хлебнет отрывисто, в сердцах, а гостья тоненько, протяжно, умиротворяюще, хозяйка дунет в блюдце — горячий чай через край плеснет, гостья дует мягко, долго. Незаметно для себя и Фариза стала прихлебывать тише и дуть мягче.
— Коли сын любит — значит, и мне дочь, — наконец гостья, крутнув веретено разговора, потянула нить дальше.
— Только и слышу: любовь да любовь. Для любви ли время, енге? — вздохнула Фариза и покачала головой.
У Мастуры и на это готов ответ:
— Любовью судьба заправляет, Фариза. Разор ли, раздор ли — все нипочем, ни на что не смотрит, никого не спросит. Да хоть нас самих взять…
— Мы — одно, они — другое.
— Почему — другое? Аршин всегда аршин — и утром, и вечером, и в будний день, и в святую пятницу. Всяк — если душой не увечный — сердечной мукой переболеть должен.
— Ох, время, время! — опять вздохнула Фариза. То ли о сегодняшнем сказала, то ли юность свою вспомнила. Кажется, даже всплакнула тихонько.
— В сердце юность, в голове дурость. С Гарифуллой покойным мы вот в такое же лихолетье сошлись. Как раз в год, когда прошлая германская началась, — сказала задумчиво Мастура. Беседа, кажется, выбралась из запутанного, размочаленного клубка, потянулась ровно, без узелков. — Отец мой, бедняга, род Гарифуллы равным нашему роду никак признавать не хотел. А тут Исмай
