на какой-то станции, где затормозил состав, и двинулись отсюда прочь наугад – туда, куда глаза вели.
Их можно было принять за беженцев. На самом деле они были мешочники.
XV
Наташе и Антону только поначалу, едва они вшестером с ромашинскими молодухами вошли в большое целое село с сохранившимися даже изгородями и сознательно – по уговору меж собой – разделились группками для того, чтобы не мешать друг другу, было как-то противно-неудобно ходить с утра по избам, стучать в окна и двери и предлагать появлявшимся хозяйкам вещи – выторговывать за них ржицу, либо что-нибудь еще из продуктов. Но потом все пошло обыкновенней, проще, реальней, как будто только так и нужно было, – может быть, так потому, что и сам здешний народ воспринимал это как суровую необходимость: носа своего он не воротил от таких меняльщиков. Напротив.
Лишь из одной избы (расписной), к которой они подошли, послышалась ворчливая брань, смутившая их, и Наташа, услыхав ее, словно уж споткнулась было перед самыми ступеньками крыльца. В этот самый момент дверь его с шумом открылась, брякнули щеколда и кольцо, и с топотом из коридора по ступенькам дернули, чуть не сбив подошедших сюда сестру и брата, двое оборванных и косматых, что обтрепанный, разлохмаченный лен, парнишек; при этом на бегу они выронили, чего, вероятно, не заметили, что-то металлическое круглое, звякнувшее о доски и скатившееся под ноги Наташе. Вслед же убегавшим увесисто неслось:
– Ах, вы поганцы-надувальщики! Циркачи какие ловкие! Надувать?!. Вот я вас… Поймаю да уши надеру, бессовестные! – и сама разгневанная толстуха в головках от бот, с одышкой, с надутыми, дрожавшими от гнева, щеками, появилась на крыльце; продолжала уже для удачно оказавшихся здесь незнакомых, но должных сочувствовать ей зрителей: – Ишь, хулюганы, предлагают мне будто бы красители, чтобы значит, перекрасить материю в другой цвет; а сами толоченый порох несут – обманывают. Во-о как! Подумайте только!
Антон заморгал глазами: он тоже хотел испытать и использовать немецкий порох в этом качестве – открыл его красящие свойства, но только не знал хорошенько, были ль эти свойства столь достаточны и прочны.
– Эй, вы потеряли… часы! – запоздало вскрикнула Наташа, выслушав бабу, и завороженно подняла с тропинки действительно блеснувшие золотом часы.
Ее словно оглушило чем-то, звон в ушах прорвался; словно она что узнала, вспомнила, но не все еще. Повертела в руках оброненные часы, как нечто небывалое; нажала легонько на какой-то изящный замочек – выступ. Крышка прыгнула, открылась, как входная дверь, приглашая ее войти, и сладкая мелодичная музыка затренькала, ожив.
Но не от этого Наташа тут же опустилась на первую ступеньку крыльца: под крышкой, как в медальоне, была вложена миниатюрная и закругленно обрезанная по форме часов уже пожелтелая фотография молодой тети Маши, и на плоскости крышки было выгравировано даже именно то, что она, Машенька, дарит эти часы своему любимому Константину.
Наташа аж зажмурилась от увиденного, откачнулась, побелела вся.
– Ты что, голубушка? – встряхнулась баба. – Принесь водички-то?..
Наташа замахала на нее руками: сразу говорить не могла. Заслезилось в глазах. Сколько же рук их держали! Они стали причиной смерти родной тети; из-за них, может, кончился и мародер; потом они к ребятам попали – от него ли либо от кого другого. И вот уже она, Наташа, держала их, золотые, пузатые, на ладошке. И было у нее странное ощущение какой-то нереальности, – теперь, после всего, что она видела, пережила вместе со всеми, после кончины тети Маши, причастной своей божественной жизнью к этим часам, она с необыкновенной ясностью и отчетливостью видела и представляла себе, что это именно так, а не иначе. Вот тебе и девичье желание подобного тетиному уюту, какого ей хотелось тогда, когда она бывала у тети и видела ее и ее мужа Константина при часах с брелком – уверенных в своей судьбе мастеровых.
«Невероятно! – подумала Наташа. – Нужно было нам приехать в этот день сюда, за сто километров от дома, и подойти точно к этому крыльцу в момент, в который часы провалились, видно, в дырявый карман убегавших бедствующих, как и мы, ребят, потому идущих на какие-то такие ухищрения, чтобы достать себе и семьям своим кусок хлеба, – часы провалились и шлепнулись к моим ногам. Ни к чьим-нибудь другим».
А ребята потому пошли по избам, что у тамошних обносившихся жителей возникла острая потребность в перекраске и обновлении своей одежды: вещевого и бельевого пополнения ведь давно уж не было, не происходило; между прочим ведь поэтому и возник этот обмен – несправедливый, обирательский, можно сказать. Ведь иные какие-то вещи, как произведения искусства (говорил один преподаватель в техникуме), цены себе не имеют. Что это такое (например, отцовские некоторые вещи для нее, для членов их семьи), теперь Наташа понимала хорошо. Но и голод тоже не ждал. А богатства нажить еще можно живым.
Унимая в себе слезливость, Наташа кратко поведала турнувшей мальчишек толстухе печальную Машину историю, и та, оттаявшая, пригласила ее с братом в избу и, взяв себе кое-что из предложенного ими в обмен, повздыхая и подвсхлипывая, отсыпала им меру золотой ржи.
Было решено часы привезти домой, чтобы передать их законному наследнику Юре, как память о матери; а если вернется с войны Константин, те более попадут они по назначению – опять к своему законному владельцу.
Часы тикали меж тем, отбивали кому-то положенное время.
Выменяв в этом селе пуда четыре зерна, Наташа и Антон на себе потащили его в двух уравненных мешках до неблизкой станции Новодугино. Однако едва Антон взвалил себе на плечи свою половину и пронес несколько шагов, как под плотной тяжестью (и с непривычки) его закосило и повело; он закачался и, не удержавшись (ноги подгибались сами), упал ничком в траву: ноша придавила его к земле. Ох, горе и смех! Он снова упрямо, поднявшись, стиснув зубы, пошел с мешком – и снова упал само собою. «Да что ж это я такой?!» – удивлялся он пуще непонятной слабости своей. А Наташа ревьмя ревела над ним, его жалеючи. Вот какие невеселые у нее романсы… Слушайте, смотрите все!.. А потом, рыдая, она запела сквозь слезы – и все громче. Успокоилась. Из-за этого, казалось, и Антон, изловчившись, выпрямился, пошел тверже с ношей за спиной. Так за полдня почти дотащились они до вагонов, в голове которых паровозик пускал уже пары.
– Поезд… куда? – спотыкаясь о шпалы и рельсы и обливаясь жарким потом, спросила запыхавшаяся Наташа у нескольких военных, наготове стоявших около теплушки и куривших в предотъездном спокойствии.
– Вам куда? – сразу
