на село и беседующие при этом с воздухом или между собой хлопья да мыши, перебегающие от норы к норе стремительно, бывает так же, но ведь не в Каменске же я?.. ещё?.. или уже?.. нет, там иначе пахнет снег – небом… разве тот – враг?.. исключено… и сердце дрожью не сжимает мне, а страх – душа превозмогла… чуть потеплее бы ещё – и спи, свернись калачиком и спи, что я и делаю – и сплю… и сон не с ложью, но только как произнесу?.. а так: не дикий вовсе, не грозящий – чей давний ужас в памяти несу, на тот совсем и не похожий… это не память, Ося, это – батарея отопления, чугун не выдержал – рассыпался, как вдребезги стекло крошится ветровое в быстро несущемся автомобиле от удара в него камнем, на груду мелких и фигурных крошек – из них в мозгу моём мозаика сложилась – лежу теперь вот и любуюсь… и так, и этак, и вот так – а так, присмотришься, вроде и интереснее, и лучше: яснее лица проступают, ещё не снег бы – тот плавно, мягко, как зарничный свет, ложится на глаза, будто не снег, а – тени в яркий летний жаркий полдень листья берёзы мне на веки отсылают, напоминая мать… или: тайга, струящейся поверхностью сверкает небольшая речка, по берегам её взметнулись кедры ввысь, хвоя кедровая – и блики сквозь неё… или: полощет в плёсе женщина бельё – вода измята – солнце на пятна золотые разметало… кто это зычно так горланит – поёт задористо про боевое: по военной-де дороге шёл петух кривоногий, а за ним – восемнадцать цыплят, он забрёл в ресторанчик, чебуртыхнул стаканчик, а цыплятам купил шакалат-т?.. кто же это, кто? – голос щемительно знакомый – если не вспомню, разрыдаюсь… да кто же – он, конечно, Охра – и шрам пунцовый там, под ухом, как у солдата… с горном школьным за плечом, отбивает марш на барабане – в поход уводит отряд пионеров, затылком броским кличет и меня: айда, айда, Ванька, айда за нами, – но не подняться, не взлететь – в снегу – как в гипсе – тот уж схватился, зачерствел… но разве это он был – Охра?.. кто же тогда, если не он?.. это – Сивков?.. нет, не Сивков – Христос с пермяцким ликом… тот, полукровка?.. нет, не Христос, а – Йомали биарманландский… ну, так и что, придумал, злой Язычник?.. мог и не спрашивать – и по улыбке самоедской мог бы догадаться… растолковать мне сон мой хочешь?.. за что же, боженько, за что?.. за то, что только в мыслях посягнул, за то, что только вознамерился?.. не отыскал ведь я страну твою Бирамию, не раскопал богатств её мифических, не приобрёл за них я золотого инструмента, не овладел его душой и не сыграл на нём мелодию, похожую на чёрную – с зелёными глазами – кошку… да и теперь мне этого бы стало мало, теперь нужна мне – топотунья… сон твой – зыбун… забыть бы, Йомали… бровями грозно тот: не сметь!.. забыть бы, Господи… Господь безмолвен… помню я всё, и это помню тоже:
Мороз крещенский разрывает, как тряпки, шоссейные и асфальтовые дороги – те в поперечных расщелинах, громко трещат деревянные дома, как будто охают, и замерзают на лету птицы, словно в полёте засыпают, падая на землю, солнце низкое и красное – от изморози и от дыма, никуда который не уносит, – нахлобучился тяжёлой шапкой над посёлком, но не греет, где он, а где изморозь, не разберёшь – слились розово, – святки на исходе, занятий в школе нет уже неделю, нет их и сегодня – не потому, конечно, что святки, а потому, что в школе – как на улице, если ещё не холоднее – в кабинете у директора графин с водой стоял – развалился, – на Рождество, в канун его кануна, – в Полоусно раньше красовалась на пригорочке небольшая церковица во имя Рождества Христова, в память о ней фундамент только и остался, – наш школьный кочегар Егор Егорович Егоров – мы называли его Гошей-В-Кубе, – бывший танкист, «поджаренный фашистами – как сам он нам рассказывал частенько в добром настроении, а он из доброго не выходил – в танке, заместо котелка, не съели только, сволочи», в битве под Курском, носивший на оплешивевшей, как старая и больная собака, от долгого таскания, зиму и лето не снимаемой с «обугленной» головы ушанке – как кокарду – орден Красной Звезды, заслуженный им «под Кёнигсбергом», в честь Новорожденного где-то загулял, престольный праздник отмечая, и не успел за ночь добраться до кочегарки – вышло из строя водяное отопление – прорвало трубы в тамбуре и – батарею… но мы не очень-то огорчены – кто любит поспать, тот, нарядившись, словно в полярную экспедиицию, отводит душу – отсыпается под грудой ватных одеял вперёд на сутки, а то и на двое, кому не спится, кто уже отоспался, тот слоняется по выстуженному из-за разбитых в окнах стёкол, лишь кое-где заткнутых подушками, интернату – одни без дела, чтобы только к полу не примёрзнуть, другие притесняют ребят помладше и потрошат, под пыткой вызнав, где находятся их продовольственные тайники, кто-то у печки, почти без пользы уничтожая в ней запасы дров, зудится в «очко» без интереса, кто-то… да мало ли кто чем может заняться в интернате, когда нет в школе уроков… и тут: был проездом в Полоусно мой отец, наведался ко мне, чего никогда раньше не делал, не сделает и позже, и сообщил мне, что нынче вечером последним рейсом из Исленьска в Елисейск должна прилететь мать – звонил вчера, дескать, справлялся: выписали – месяц с лишним пролежала там в больнице, перенеся две операции на среднем ухе, а когда её увезли туда, остались мы с отцом вдвоём дома, сварили суп, набросав в кастрюлю всё, что под руки, голодным, подвернулось, но после ложки кое-как нашли… да не об этом… тётки твои её там, дескать, встретят – договорился я, мол, – сказал отец так и ушёл – долгих свиданий не любил, как и прощаний тоже, кстати, – ему ещё до Каменска добраться как-то надо было – не помню, чтобы он когда-нибудь на холод жаловался…
А я – так сильно я соскучился, так стосковался, как покойник по земле на Феодора, ещё мучительнее, может… ну, словом, так, что и на время даже ополчился – течёт то, дескать, очень медленно… стою и думаю, отца-то проводил:
